Лагерная учительница

— Сможешь… Это просто. Десять минут и — спокойно гони на работу. — Парень говорил уверенно. Производил он впечатление энергичного делового человека, у которого все получается, все идет успешно.

— А что я должен сделать?

— Сейчас к нам сядет журналист, задаст тебе пару вопросов, запишет ответы на магнитофон, и все, — улыбался парень. — Гонорар за интервью тут же…

— И чем это поможет? — хрипло спросил Роман и кашлянул.

— Думаем, поможет… Журналист-то американский. Ответы твои он даст кое-кому из их сенаторов послушать, люди они неравнодушные к правам человека… Потом по всем штатам прокрутит с комментариями. По «Голосу Америки» само собой… Знаменитым станешь на всех континентах, — засмеялся парень. — И гонорар долларами. Везет тебе. Недаром тебя Борис везунчиком зовет…

Роман почувствовал, что плохо видит дорогу, что руки у него дрожат, и свернул к бордюру, остановился.

— Ты что? — глядел на него парень.

— А что я должен говорить?

— Не беспокойся. У него все записано. Твое дело прочитать выразительно.

— А что там?

— Ничего особенного нет… Хорошие слова о Леониде Семеновиче, о его демократичности, широте души, заботе о рядовых работниках. Ну и… немного об антисемитизме в СССР, о гонениях на евреев, жертвой которых стал он.

— Но… я не слышал ничего об антисемитизме, — пробормотал Роман. — Нет этого…

— А за что же, по-твоему, страдает Леонид Семенович? — жестко спросил парень.

— Не знаю, — виновато качнул головой Роман, не глядя на парня.

— Короткая у тебя память, — постучал тот ладонью по щитку приборов «Жигулей».

Палубин невольно окинул взглядом салон машины и вздохнул, потом пробормотал:

— Я боюсь…

— Чего? — снова улыбнулся парень. Голос его опять стал добродушным и уверенным. — У тебя что — партбилет? Или кресло высокое? Что тебе терять, кроме своих цепей, — засмеялся он. — Из официантов не выгонят, и доллары в кармане.

— А почему я? Кто я такой?.. Почему мне поверят?

— Скромничаешь, ты — сила! Рабочий класс, гегемон! Бывший слесарь, бывший десантник, ветеран Афганистана. Кому же верить, как не тебе…

Не нужно было парню напоминать про Афганистан. Это была его ошибка.

Бледное лицо Романа стало медленно наливаться краской. Он молча смотрел на парня, смотрел, не отрываясь, и видел, что парень смутился, отвел глаза на мгновение, потом хлопнул по руке Романа, лежавшей на баранке, и, делая голос жестким, приказал:

— Покатили! Нас ждут!

— Вылазь, — прошептал Роман, все также глядя на парня. Тот опешил, не понял.

— Ты что? Не дури!

— Вылазь! — громче и тверже повторил Палубин.

— Ты забываешься, — уверенность исчезла из голоса парня, и теперь он не похож был на делового энергичного человека, дела у которого всегда ладятся. — Ты забыл, откуда у тебя эта машина… Ты забыл, что у тебя в комнате хранится. Ты все забыл… Стоит нам пальцем шевельнуть, и ты за казенный счет далеко от Москвы улетишь…

— Вылазь! — яростно перебил Роман. — Я не буду клеветать на… — Он хотел сказать «на Родину», но запнулся, не мог произнести этого слова и выкрикнул: — Вон!

— Так?! — злобно ощерился парень и взялся за ручку дверцы, надеясь, что Роман успокоится, но тот снова выкрикнул:

— Вон!

Парень выбрался из машины и, нагнувшись, кинул в открытую дверь:

— Хорошо! Я шевельну пальцем… Прямо сейчас… «Жигули» рванули с места, резко свернули на Садовое кольцо.

Приходить в себя Роман стал, когда машина нырнула в тоннель под площадью Маяковского, начал вспоминать обрывки разговора. «Чем он грозил? Чем пугал? Ах да, у меня же дома вещи Бориса! Ой-ей-ей!» Роман свернул с Садового кольца и помчался домой.

Лифт ждать не стал, взлетел по лестнице, прихрамывая. Левую ногу сводило. Надя все еще гладила белье. Чувствуя удушье, кинулся к шкафу, распахнул дверь, глянул на высокую стопку картонных коробок с японскими видеомагнитофонами. Куда их теперь? Надя молча и недоуменно следила за ним. Услышав звонок в дверь, Роман захлопнул шкаф и прислушался. Открывать идти не собирался. Влетая в квартиру, заметил Иру на кухне. Она откроет.

Ира готовила кашу девочке. Соню она устроила в детский сад на пятидневку, чтобы она не видела Романа. Когда он был дома, Ира старалась не выходить из своей комнаты, а Надя избегала ее. Кашу варила в маленькой кастрюле с длинной ручкой, помешивала, прислушивалась, не плачет ли Наташа. Девочка спокойной росла. Проснется и лежит, помахивает ручкой, шевелит губами, размышляет о чем-то. Надоест лежать, ухватится за край коляски, подтянется, сядет и сидит спокойно, рассматривает комнату, округлив губы, удивляется чему-то, агукает тихонько. Если Соня дома спит в кроватке, долго смотрит на нее, нахмурив брови, потом начинает будить. Сначала тихо, потом все громче, кричит: «О-о! О-о-о!», — пока Соня не зашевелится в кровати. Увидит, что разбудила, и улыбается.

— Ты что кричишь? — спрашивает Соня. — Играть хочешь, или а-а!

— А-а, — смотрит на нее Наташа.

Однажды Ира, входя в комнату, увидела, как Соня пытается вытащить Наташу из коляски. Увидела, испугалась, закричала: «Не смей больше этого делать!»