Лахезис

Самым действенным во всем этом была именно публичная словесная экзекуция. Джагга проводил ее тихим голосом, но это было так унизительно и по-издевательски, что лучше бы орал или бил. К примеру, одним из его требований было то, что девочки ни под каким видом не должны появляться в школе в капроновых чулках и сережках. «Ты, Галахова, — с расстановкой произносил Джагга, вплотную приблизившись к провинившейся, — напрасно думаешь, что надев сегодня капрон, тут же стала красавицей из сказки, и все мальчики будут на тебя глазеть; никакой красавицы из тебя не получилось, и если кто на тебя в таком виде и позарится, то разве что близорукий придурок какой-нибудь, потому что капрон, Галахова, он форму ноги не улучшает, что бы тебе ни рассказывали твои подружки, с которыми ты по вечерам болтаешься в сквере вместо того, чтобы готовиться к экзаменам; а поскольку капрон, как тебе прекрасно известно, Галахова, привлекает внимание именно к ногам, я тебе советую его вообще никогда не носить, а вместо этого попросить родителей, чтобы они купили тебе новую юбку, намного подлиннее этой; а когда у вас в классе будет родительское собрание, то я специально зайду, чтобы поговорить с твоим отцом насчет того, не рано ли ты, Галахова, начала завлекать мальчиков своей так называемой внешностью, которой на самом деле нет и, скорее всего, никогда не будет; встань смирно, Галахова, и смотри мне в глаза! Пусть он тебе объяснит, как называются девушки, которые начинают вот так одеваться и крутить всякими частями тела перед мальчиками, если ты сама еще этого не знаешь».

Совершенно ясно, что девочка, которую прилюдно назвали кривоногой шлюхой и безнадежной уродиной, вряд ли когда-нибудь рискнет еще раз нарушить директорские правила. И для мальчиков он находил очень действенные слова: длинный и смачный рассказ про омерзительную вонь от испорченных резиновой обувью ног убедительно обосновывал, почему надо ходить в школу в ботинках, а не в кедах, а тема мятых брюк виртуозно переходила в проникновенную лекцию о вреде онанизма.

Любого, даже самого незначительного, нарушения школьной дисциплины было достаточно, чтобы Джагга заявился прямо на урок и, подняв класс из-за парт, смешал виновника или виновницу с грязью. Он был изобретателен и беспощаден.

Мы бессильно ненавидели Джаггу самой страшной и лютой ненавистью.

Так вот, история, о которой я хочу здесь рассказать, произошла под Новый год, на школьном вечере. Мы с Фролычем тогда были в десятом классе.

На торжественную часть пришел Николай Федорович, тот самый журналист, с которым я познакомился в истории с Куздрей. Теперь он уже был не журналистом, а инструктором райкома партии. На вечер он пришел потому, что когда-то окончил нашу школу. Он вообще к нам часто приходил. Ему очень повезло в жизни, потому что Джагга стал у нас директором уже после того, как Николай Федорович получил аттестат зрелости. Но Джагге повезло, пожалуй, больше, потому что когда тебя при девочках называют вонючим онанистом, то такое запоминается надолго, а у инструкторов райкома партии память обычно хорошая.

После концерта самодеятельности Николай Федорович не ушел, а остался в зале разговаривать с Лидией Васильевной, которая много лет назад обучала его русскому языку и литературе. Она была уже старенькой, но всегда оставалась на наших вечерах до самого конца и смотрела, как танцуют. Ей это было интересно.

Мы с Фролычем стояли в углу, когда он толкнул меня локтем и мотнул головой в сторону. Я посмотрел на входную дверь и увидел Джаггу. Он стоял в дверях, а через руку у него было переброшено мое пальто.

Дело в том, что мы с Фролычем сговорились немножко выпить в перерыве между танцами, и он мне дал денег и поручил купить бутылку «Мускатели». Сам он, поскольку был секретарем школьного комитета комсомола, рисковать, что его застукают около винного отдела, понятное дело, не мог, поэтому за бутылкой ходил я. Я ее купил, пронес в школу и оставил во внутреннем кармане пальто. Судя по всему, Джагга, отличавшийся совершенно нечеловеческим чутьем, решил устроить шмон в раздевалке и теперь дожидался, когда нарушитель обнаружит себя.

Это хорошо еще, что бутылка была у меня, а не у Фролыча, потому что его куртка с большим количеством карманов на молнии была всем прекрасно знакома. А мое пальто — мосторговское, серого цвета с воротником из искусственного меха — никак свою принадлежность выдать не могло, поэтому Джагга его и принес в зал.