Лахезис

— Ну как же… мне ведь нужно подумать, что надеть… в такой дом…

— Дом у них, — объяснил я, — не в Кремле. У них дом на Нагорной. Двухкомнатный кооператив. Кухонька — вот такусенькая.

— Все равно. Ты не понимаешь.

Я встретил Инну на автобусной остановке рядом с домом Фролыча.

— Что это у тебя с головой? — спросил я, озадаченно глядя на зеленую мохеровую башню.

— Я прямо из парикмахерской, — кокетливо улыбнулась Инна и изобразила подобие книксена. — Я прическу сделала. Хочу сегодня быть красивой. Скоро увидишь.

Жареным гусем пахло на весь подъезд. Фролыч и Людка в одинаковых джинсовых костюмах из «Березки» встретили нас в дверях.

— Меня зовут Григорий, — представился Фролыч. — Назван так в честь легендарного комбрига Котовского. После первой рюмки отзываюсь на Гришу. Потом уже отзываюсь на что угодно. Некоторые невоспитанные называют Фролычем. А это моя боевая подруга и верная спутница жизни Людмила. Я ее обычно называю Люшкой, а Квазимодо — Людкой.

Два дня были потрачены Инной не напрасно: она раздобыла где-то открытое бархатное платье на бретельках. На груди у нее красовался металлический кулон с профилем Нефертити, размером меньше блюдца, но достаточно солидный. Безжалостная парикмахерская рука забрала все волосы вверх, соорудив из них яйцеобразный купол, и закрепила это сооружение неимоверным количеством лака.

— Как у вас уютно! — восторженно воскликнула Инна, оглядывая коридор.

— Уютно, — оторопело согласился Фролыч, уставившись на Нефертити. — Очень уютно. Просто ужас как уютно. Какая у вас прическа красивая.

— Вам нравится?

— Очень. Люшка, а тебе?

— Потрясающая прическа, — согласилась Людка, задумчиво прикусив губу. — Просто как при дворе какого-нибудь Людовика. И платье какое у вас элегантное. Сразу видно, что привозное. Фирменную вещь вообще сразу видно.

— Люшка, а духи какие! Ты чувствуешь? — Фролыч потянул носом. — Чудо какие духи. Даже гуся перебивают. Это у вас что, если не секрет? Нет-нет, не говорите, я сейчас попробую угадать. «Диор»? Нет, «Диор» резче. «Шанель»? Ощущается такая нежная бергамотная нота…

— Я даже сама не знаю, — застеснялась Инна. — Может быть. Это мне подарили, я на название и не взглянула.

— Это мы выясним, — Фролыч элегантно предложил Инне согнутую в локте руку. — Надо будет просто внюхаться. Не возражаете, если время от времени я буду оказываться в рискованной близости? Прошу к столу. Мы сядем рядом, не правда ли?

— Это она? — спросила Людка, когда Фролыч с Инной прошли вперед. — Это и есть Инна?

— Нуда.

— Понятно, — сказала Людка и посмотрела на меня со странной серьезностью. — Ну пошли.

— Вот про покойников, — объявил Фролыч, когда я ему позвонил назавтра, поблагодарил за прием и осторожно спросил, как ему понравилась Инна, — про покойников — либо хорошо, либо никак. А невесты от покойниц отличаются тем, что о них можно только хорошо.

— Она мне еще не невеста.

— Это тебе, Квазимодо, просто так кажется. Ты у нас еще мальчик молодой, неотесанный, так послушай опытного человека, — ты моргнуть не успеешь, как это забавное существо тебя окрутит. Такие беззащитные тихони опаснее любой стервы. Послушай, а ты не знаешь, что это с ней по части артишоков? Она меня напрочь замучила вчера, все спрашивала, не могу ли артишоки достать. Сейчас, погоди секунду, Люшка что-то спрашивает… А! Она интересуется, это ты Инне сказал, что у нее глаза, как у княжны Марьи из «Войны и мира»? Или это она сама так решила?

У меня и раньше такое ощущение возникало, а уж после этого вечера я бесповоротно убедился, что Инна и Фролыч с Людкой ну совершенно несовместимы, не их она круга, никогда не была и никогда не будет. Ну и что? Ведь если пораскинуть, я тоже не из их круга, просто исторически так сложилось, что мы оказались вместе и разделить нас невозможно, как сиамских близнецов. А для меня она в самый раз, ну и ладно, что некрасивая… надо только сжечь бархатное платье, сдать в металлолом Нефертити, и чтобы парикмахерскую эту за версту обходила, и будет все как раньше.

Вот в этот момент, как мне кажется сейчас, я все для себя и решил. Но что-то меня держало, не знаю даже, что именно, наверное, подколесинский страх перед окончательным и бесповоротным решением, поэтому Инне я ничего не говорил, и мы продолжали встречаться, хотя я и чувствовал, как она ждет моего слова и даже начинает понемногу уставать от того, что я о чем угодно говорю, а о самом важном для нее — нет.

Она даже затеяла немудреную интригу, пытаясь вызвать во мне ревность и заставить поторопиться, — опять начала мне рассказывать про свою первую любовь, про мальчика этого из психушки, как она опять к нему ездила, и о чем они говорили, и как ему вроде бы становится немного легче, и врачи им очень довольны.

Как раз в тот самый период, когда рассказы про ее полоумного возлюбленного стали чуть не ежедневными, и случилась история с дверной табличкой.