Лакировка

После вечера у Перрименов Хамфри так и не пригласил Кейт пообедать с ним. Она считала, что им лучше некоторое время не видеться, хотя ни она, ни он не обмолвились об этом ни единым словом. Когда он — случайно, а не нарочно — встречался с ней на улице, она бывала оживленной, нежной и не давала ему забыть сказанную им выспреннюю банальность: жизнь продолжается.

Они не могли не заметить, что жизнь продолжалась и для полиции. Оперативников, которых Хамфри теперь знал в лицо, он нередко встречал в спортивных брюках, без пиджаков. Некоторые с длинными, нестрижеными волосами выглядели совсем мальчишками. Как-то вечером в субботу двое из них зашли в его излюбленную пивную, и он пригласил их выпить с ним и с Алеком Лурией. Они охотно поддержали разговор о тех опросах, которые они проводили, — им нравилось обсуждать служебные темы. Хамфри подумал, что они заметно более словоохотливы, чем были в свое время его подчиненные, но ничего конкретного от них узнать не удалось.

Лурия завел вежливую неторопливую профессиональную беседу. Как и они, он не говорил ничего лишнего. Спрашивать о следствии не полагалось, но им двигало любопытство психолога. Ему хотелось узнать о их работе — почему они ее выбрали и как теперь к ней относятся. Они выругались, что вот приходится дежурить в субботу вечером. А оба живут в дальнем пригороде и домой доберутся только ночью. И совсем вымотанные. Это мешает нормальной супружеской жизни, сказали они. Профессиональная беда всех полицейских. А постовым так даже еще хуже. Они обругали свое жалованье. Но о своей работе они говорили с увлечением. И Лурия настойчиво продолжал выяснять, что их в ней привлекает.

Когда они ушли, он сказал Хамфри, что в человеческом плане она, несомненно, дает им очень много. Таких довольных или, во всяком случае, полных жизни людей встречаешь нечасто. Хамфри заметил, что для очень многих возможность вмешиваться в чужие дела служит источником большого удовлетворения. Массивная голова библейского пророка наклонилась в знак согласия, и Лурия сказал более назидательно, чем того требовали обстоятельства, что да, как говаривали французы, людям нравится нюхать чужие запахи.

Потом Лурия сказал:

— А вы заметили, они даже не упомянули своего начальника. Они все знают, что вы с ним видитесь. — Он продолжал: — Но про мое знакомство с ним они не знают. Раза два я слышал, как некоторые его обсуждали. Большинство его одобряет. Он требует работы, но им нравится иметь твердого руководителя.

— Большинство?

— Один удар в спину был. От кого-то, кто-стоит на служебной лестнице повыше остальных. Молод. Чересчур откормлен и отшлифован для полицейского. Фамилии я не разобрал.

Хамфри подумал, не Флэмсон ли это, и описал его. Лурия покачал головой.

— Нет, не похоже.

Тот, о ком он говорил, был явно кокни.

Значит, это Шинглер, перебил Хамфри. Шинглер, фаворит Брайерса, восходящая звезда его отдела.

— Эта восходящая звезда и фаворит не слишком обожает своего шефа. И по-подлому покусывает. Брайерс, сказал он, не настоящий полицейский, а просто умеет подать товар лицом. Выбрался наверх потому, что настоящие люди работали, а он присваивал их успехи.

Хамфри выругался.

— Вы понимаете, что этот сукин сын всем обязан Фрэнку Брайерсу? Фрэнк его сделал! — сказал он сердито.

Брайерс умеет по-настоящему ценить талант. И в своих подчиненных и в ком угодно. Он сам пробивал себе дорогу, не имея за душой ничего, кроме своих способностей, и всегда готов помогать таким же.

— На его месте я бы присматривал за этим молодым человеком. Он способен устроить какую-нибудь пакость.

— Сукин сын!

Лурия улыбнулся своей меланхоличной сардонической улыбкой:

— Вас ведь не так уж часто возмущает несовершенство человеческой натуры, не правда ли? Почему же это вас несколько задело? Разве вы не помните древнего причитания: «За что он меня так ненавидит? Я же никогда ничего хорошего ему не делал!»? — сказал Лурия задумчиво. — Когда я услышал это в первый раз, я был ошеломлен таким сокрушительным цинизмом. Жизнь не может быть настолько уж отвратительной! Но народные присловья иногда очень глубоки. По-моему, это присловье родилось где-то в черте оседлости, в старой России, то есть у моего народа, вы согласны? Русским оно быть не может.

В последние годы Лурия все чаще упоминал «мой народ» так, словно нес за него всю ответственность.