Лакомые кусочки

В конце концов она устала топать и обвела взглядом привычный, давно наскучивший пейзаж. Она может стоять и слушать дыхание этого мира, улавливать его шорохи, покашливания и холодные мысли, снующие под поверхностью, однако проникнуть в другой мир ей не под силу. Остается лишь ждать и надеяться, что карлик снова заглянет сюда. Когда он соберется исчезнуть, Эдда успеет разглядеть, как у него это получается, и, может быть, последует за ним.

6

Быть Медведем — огромная честь. Только лучшие юноши города удостаиваются ее, самые сильные и красивые. Ты можешь стать Медведем, только если не женат, но, как правило, выбранные парни уже не новички в умении флиртовать с девушками.

Поэтому-то я и решил, что нынешней весной произошла ошибка. Какой из меня Медведь? Я целый год не поднимал глаз от горя после того, как прошлой зимой схоронил мать, а за ней и отца, который не смог пережить потерю. «Наслаждайся жизнью, — говаривал мой дядя. — Пой, танцуй, пей вино! Срывай поцелуи с девичьих губ! Получай удовольствия, иначе на что тебе дана молодость и сила?» В ответ я лишь качал головой. Когда он хотел отпраздновать мое восемнадцатилетие, надеть мне на голову венок и выпить за здоровье, я отказался, потому что не видел особых причин для праздника.

Не удивлюсь, если дядя надавил на кого-то из членов городского Совета, хотя мне он в этом упорно не признавался. С другой стороны, мою унылую физиономию видел весь город, и в Совете могли просто пожалеть меня, глядя, как усердно я работаю — помогаю стричь овец и сгонять их в стада на холме, подсобляю ткачам, купцам и торговкам на рынке. Слишком уж он мрачный, этот Давит Рамстронг. Надо его как-то растормошить, — наверное, переговаривались между собой члены Совета. Кто-то мог и усомниться: Не знаю, не знаю. Медведь должен олицетворять собой весну, быть большим, диким, грозным, полным буйной силы. Вы считаете… — А вы видели, какого роста молодой Рамстронг? — Да, но он такой неуклюжий! Вряд ли соображает, с какой стороны подступиться к женщине. Кажется, он все еще не оправился после смерти матери. — Тем более пусть набирается опыта в деле, на Празднике Медведя. У меня есть парочка знакомых девиц, которые могли бы его кое-чему научить. Гримаса, равнодушное пожимание плечами — все, вопрос решен, и вот он я, краснею одновременно от гордости и смущения.

Здесь же, в холодной комнате, вместе со мной одеваются Фуллер, Вольфхант и Стоу. Они шумят и куражатся, стараясь скрыть благоговейный страх перед жесткими медвежьими шкурами.

— Почему нельзя надеть костюм Медведя поверх собственной одежды? — поинтересовался Стоу. — У этих штанов ужасно толстые швы, от них все дико чешется.

— Бестолочь, — сказал отец Вольфханта. — Бегая в этих шкурах, ты сдохнешь от жары. Вдобавок девушкам приятно думать, что у тебя под шкурой ничего нет. И девицам, и их мамашам. Кому захочется увидеть торчащую из-под шкуры рубаху? Голое тело — самое главное. Мускулы и здоровый мужской пот! — Он принялся натирать лицо сына смесью масла и сажи с таким энтузиазмом, что Вольфхант-младший вскрикнул. — А ну, не скули! — расхохотался отец. — Как я могу гордиться сыном, если он тявкает, словно щенок?

— Фу-у, — наморщил нос Стоу. — Смердит-то как! — Он понюхал подмышку костюма. — Десять поколений вонючих отцов и дедов?

— Десять поколений Медведей! — взревел отец Вольфа. — Гордости и традиций! Сегодня счастливейший день в моей жизни! — Он смачно поцеловал сына в лоб, отчего на губах у него отпечаталась сажа.

— Давай намазывай мне руки, старый слюнтяй, — сконфузился Вольф. — И пожирней, чтобы я мог оставить как можно больше меток!

Дядя завязал мне сзади тесемки на верхней части костюма. Снять костюм без посторонней помощи я уже не смогу — разве что шапку с медвежьей головой. Я считался взрослым мужчиной, однако сам ощущал себя младенцем в детском нагруднике.

Дядя был единственным, кто хранил молчание. «Я думаю о Винсе», — сказал он сегодня утром, когда пришел ко мне с чашкой горячего молока. «Знаю», — ответил я. Я тоже вспоминал отца. Глубокая зима, Па — исхудавший и бледный, прикованный к постели. От этого зрелища наворачивались слезы, и — да, я плакал. «Я больше не увижу солнца, — сказал нам отец, когда закружили зимние вьюги. — Нет, Давит и Аран, вы ничем не сможете мне помочь. Я ухожу длинной дорогой, которая ведет под землю».