Лакуна

Сколько лет, сколько зим, сказал смазливый негодник, подняв глаза от бокала. Крепкое рукопожатие, отодвинутый стул. Роскошная веранда ресторана в «Гроув-парке»; на покрытых белыми скатертями столах мерцают свечи, но, кроме нас, ни души. Наверно, Том оказался единственным постояльцем.

— Как у твоего босса хватило смелости прислать тебя сюда? Разве на Манхэттене не слыхали о карантине? Или вы там такие шустрые, что никакому микробу за вами не угнаться?

— Нас не запугаешь каким-то полиомиелитом! — ответил он. — Закаляем характер.

— Томми, это не шуточки.

— Какую закажешь отраву? У меня сливянка с содовой. Пусть название тебя не смущает: пойло валит с ног. Здешний бармен знает свое дело.

— Вот и славно. Возьму-ка и я этого сногсшибательного нектара.

Томми жестом подозвал официанта, который все это время вертелся в темноте неподалеку — то переминался у входа в патио, то тайком покуривал у стены. Интересно, научусь ли я, как все люди, не обращать внимания на официантов. Меня все время так и тянет им помочь: сперва принести выпивку, а потом отнести тарелки на кухню.

Тлел кончик сигареты, которой Томми размахивал не переставая.

— Да ладно тебе. ФДР[210] полиомиелит пошел только на пользу. Хромота вызывает сочувствие избирателей. Можно позволить себе быть сентиментальным: всем это только понравится. «Я ненавижу войну, Элеонора ненавидит войну, наша собачка Фала ненавидит войну…»

Принесли напитки, а затем и ужин материализовался из темноты, совсем как Том, ненастоящий, словно картинка на экране кинотеатра. Бессердечие — лишь амплуа, в котором он сейчас выступает, как Херд Хэтфилд в роли Дориана Грея. Томми тоже довелось пережить неприятности. Конгресс поднял на смех выставку современного искусства, которую тот курировал; Томми принял это близко к сердцу. И это, пожалуй, наименьшее из разочарований для парнишки, который отчаянно хочет к кому-нибудь привязаться, но никогда не сможет этого сделать.

Правду о Томми не так-то просто узнать — ту, что прячется под яркой обложкой. В день, когда мы познакомились, сидя в вагоне на ящиках с Роденом, Кадди, услышав фамилию Ривера, раскрыл рот от удивления, а потом отпустил остроумное замечание. Он изучал фрески художника по фотографиям и хотел знать все — как тот смешивает краски и штукатурку? И чем наносит краски Фрида — кистью или ножом? Какие оттенки кладет первыми — теплые или холодные? Действительно ли испытывает ту неземную грусть, которой веет от ее картин? Он так и сказал — «неземную грусть». Когда Томми работал в музее, ему довелось держать в руках две картины Кало.

Когда мы позже в темноте лежали в его номере голыми по пояс и курили сигарету за сигаретой, я никак не мог отделаться от ощущения, что не понимаю, где нахожусь: то ли в академии «Потомак», то ли в квартирке у Льва. Но Тому Кадди там было бы тесно — это человек-оркестр. Он не ждет ответа на свои вопросы, и не так-то легко отгадать, о чем он вообще спрашивает. Кто бы кого поборол на руках, Фрэнки Лейн или Перри Комо? Кристиан Диор совсем спятил или совершил гениальное открытие?

— А что такого сделал Диор?

— Вытащил вату из подплечников и запихнул в лифчики.

Подумывает уходить из галереи и вообще бросить искусство. Ради рекламы.

— Что? Будешь писать слоганы? «„Лаки Страйк“ — отличный табак»?

— Вот балда. Нет, я буду рисовать плакаты. Создавать образ будущего.

— Мне казалось, тебе нравится в музее. Кандинский, Эдвард Хоппер. А ты, значит, решил превратиться в Луэллина Эванса из «Рекламистов», который продает ничего не подозревающим хозяйкам косметическое мыло?

— Не мыло. Саму красоту. Секс, Бог и Отечество. — Томми выпустил аккуратное кольцо дыма и проследил взглядом, как оно поднимается к потолку. — На седьмой день Том Кадди создал Америку. И сказал Том Кадди: «Старик, да это хорошо!»

— Будь я верующим, вскочил бы сейчас с постели, пока в нее не ударила молния.

— Вот увидишь, дружище Шеперд. Типам, которые проводят избирательные кампании кандидатов в президенты, понадобятся рекламисты.

— Томми, ты сошел с ума.

— Я не шучу. Знаешь, сколько сейчас телеканалов?

— Штук шесть или семь.

— Двадцать.

— Кстати, как дела у твоего приятеля? Латиноамериканского Ромео с внешностью киногероя?

От вопроса у Томми испортилось настроение; он рассердился. Рамиро уехал. Нет, не в Пуэрто-Рико, а просто из города, подальше от света прожекторов и всеобщего внимания. Может, стал коммивояжером и торгует щетками. Поневоле задумаешься, как устроена вселенная Тома Кадди: солнце Рамиро закатилось, взошла звезда Гаррисона Шеперда. Томительный компромисс в борьбе с одиночеством. Том пообещал, что через месяц приедет снова, а может, и не раз. В золотой Ашвилл, как он выразился. Регулярные свидания за счет фирмы в «Гроув-парке», пока будет обхаживать Вандербильтов.

— Тебе повезло, что ты здесь живешь, — заметил он.

— Где? В Скверолине? При карантине?

— Да, Шеп, здесь — или в любом другом месте, где захочешь. Пишешь что хочешь, и никто не заглядывает тебе через плечо. Мы же в Нью-Йорке словно муравьи, которых подожгли через лупу, и теперь они корчатся в огне.