Ламмермурская невеста

— Честно говоря, сообразить, что маркиз хочет сказать, почти так же трудно, как разобрать его каракули. Ему необходимо обзавестись «Толкователем остроумных слов и изречений» и «Полным письмовником». На вашем месте я послал бы ему эти книги с его же гонцом. Он любезно советует вам по-прежнему растрачивать время и деньги в этой подлой, тупой, угнетенной стране, но даже не предлагает убежища в своем доме. По-моему, он затеял какую-то интригу и, думая, что вы можете ему пригодиться, хочет иметь вас под рукой; если же заговор провалится, он всегда успеет предоставить вам возможность выпутываться самому.

— Заговор? Вы подозреваете маркиза в государственной измене?

— А что же еще? Уже давно поговаривают, что маркиз заигрывает с Сен-Жерменом.

— Зачем он вовлекает меня в такие авантюры! — воскликнул Рэвенсвуд. — Достаточно вспомнить царствования Карла Первого[75] и Карла Второго[76] или Иакова Второго[77]! Нет, ни как частное лицо, ни как шотландец, любящий свою родину, я не вижу повода обнажать меч за их наследников.

— Вот как! — возмутился Бакло. — Значит, вы решили оплакивать этих собак круглоголовых[78], те которыми честный Клеверхауз[79] расправился по заслугам?

— Этих несчастных сначала опорочили, а потом повесили, — ответил Рэвенсвуд. — Хотел бы я дожить до того дня, когда и к вигам и к тори будут относиться с равной справедливостью и когда эти клички останутся в ходу разве что среди политиков кофеен, да и то как бранные слова, как, скажем, «шлюха» или «сука» у рыночных торговок.

— Ну, мы с вами до этого времени не доживем, Рэвенсвуд: болезнь слишком сильно поразила и тело и душу.

— Все-таки когда-нибудь этот день настанет. Не вечно же эти клички будут действовать на людей как звуки боевой трубы. Когда общественная жизнь наладится, люди будут слишком дорого ценить ее блага, чтобы рисковать ими ради политики.

— Все это прекрасно, — возразил Бакло, — но я стою за старинную песню:

Если хлеба мною в риге
Да на виселице виги,
А дела идут на славу,
Это мне, друзья, по нраву.

— Вы можете петь как угодно громко, cantabit vacuus[80], — сказал Рэвенсвуд, — но, мне сдается, маркиз слишком благоразумен или по крайней мере слишком осторожен, чтобы подтягивать вам. Пожалуй, в своем письме он скорее намекает на переворот в шотландском Тайном совете, чем на революцию в Британском королевстве.

— А, да пропади она пропадом, вся эта ваша политическая игра! — воскликнул Бакло. — К черту все эти заранее обдуманные ходы, которые выполняются титулованными старикашками в расшитых ночных колпаках и шлафроках на меху. Эти господа перемещают лорда-казначея или министра с такой же легкостью, будто переставляют ладью или пешку на шахматной доске. Нет, это не по мне! Для меня забава — игра в мяч, серьезное же дело — война. Мяч меня тешит, а шпага кормит. Ну, а в вас, Рэвенсвуд, сидит все-таки черт: хоть вы и стараетесь вести себя рассудительно и осторожно, уж больно кипит в вас кровь, как вы ни любите пофилософствовать о политических истинах. Вы, видимо, из тех благоразумных мужей, что смотрят на все с завидным спокойствием, пока кровь не ударит в голову, — а тогда.., горе тому, кто осмелится им напомнить их же собственные благоразумные правила.

— Быть может, вы читаете в моем сердце лучше, чем я сам, — ответил Рэвенсвуд. — Но рассуждать благоразумно не значит ли уже сделать первый шаг к благоразумным поступкам? Однако слышите, кажется Калеб звонит к обеду.

— Чем оглушительнее трезвон, тем скромнее будет угощение, — заметил Бакло.. — Можно подумать, что этот дьявольский гул и гром, от которого в один прекрасный день обрушится ваша башня, превратят тощую курицу в жирного каплуна или баранью лопатку в олений окорок!

— Судя по чрезвычайной торжественности, с которой Калеб ставит на стол это единственное, к тому же тщательно прикрытое, блюдо, боюсь, действительность превзойдет самые дурные ваши ожидания.

— Снимите крышку, Калеб! Ради бога, снимите крышку! — возопил Бакло. — Не надо предисловий!

Показывайте, что у вас там спрятано. Ладно, вы уже поставили вашу посудину как нельзя лучше, — прибавил он, торопя старого дворецкого, который, не удостаивая его ответом, долго переставлял блюдо, пока с математической точностью не поместил его на самую середину стола.

— Так все-таки что же у нас на обед, Калеб? — спросил, в свою очередь, Рэвенсвуд.

— Конечно, милорд, мне следовало бы уже давно доложить вашей милости, но его милость лэрд Бакло так нетерпелив! — ответил Калеб, продолжая держать блюдо одной рукой и поддерживая крышку другой с явным нежеланием снять ее.

— Но что же это, наконец? Скажите же, бога ради! Надеюсь, нас ждет не пара блестящих шпор, по старинному шотландскому обычаю?