Лампа Мафусаила, или Крайняя битва чекистов с масонами

– Может быть, да, – ответил Капустин. – А может быть, нет. Что случится, на самом деле непредсказуемо. Поэтому я крайне не хочу пускать в ход эту штуку, крайне. И очень надеюсь, что мне не придется этого делать. Мы могли бы договориться. И по золоту, и вообще.

– Да, – сказал полковник А. – Договориться. Сейчас с этой целью прибудет мое высокое начальство.

– Какое начальство?

– Маршал А.

– А кто тебе дал команду, зеленая выдра? – бледнея, спросил Капустин и вытянул перед собой руку с лежащим на брелке большим пальцем.

– Они военные, Капустин, – сказал Крофт. – Такие же как мы. А у военных на все случаи предусмотрены процедуры. Они их просто выполняют, и все.

Капустин поглядел на меня.

– Маршал А, – сказал он, – это самая главная лесбиянка, которая размножается почкованием. Все остальные – ее версии.

– Знаю, – кивнул я, – уже имел честь…

Капустин повернулся к полковнику А.

– С какой целью вы его вызвали?

– Может быть, – сказал полковник А, – ему удастся убедить вас в пагубности вашего плана… Да вот он, уже здесь.

И тут, Елизавета Петровна, началось такое, что рассказ мой рискует превратиться в ваших глазах в записки сумасшедшего – лишенные, впрочем, литературных достоинств гоголевской прозы.

* * *

Не знаю даже, как правильно взяться за описание случившегося.

Сказать, что я увидел сладостное и прекрасное сияние, полившееся из круглых врат? Но я скорее подумал о таком сиянии. Зато мысль моя была настолько яркой, что теперь, вспоминая об этом миге, я прямо-таки вижу лучи света. Но в тот момент ничего подобного я на самом деле не наблюдал.

Мне показалось, что я слышу музыку неизреченной красоты (и мозг опять подсовывает мне ложную память о торжественных и стройных звуках как бы огромного хрустального органа). Но эту музыку я тоже воспринимал не ушами, а как бы воображал у себя в голове.

Это было не сияние, не музыка – а что-то совсем иное.

Происходило непонятное, никогда не случавшееся прежде – будто бы к сознанию моему прикоснулись вдруг с такой стороны, с какой прежде не приближались ни люди, ни черти, ни ангелы, и мой бедный рассудок пытался отыскать в переживаемом знакомые черты, сравнивая его то со светом, то со звуками, то со сладчайшим и невыразимо волнующим запахом, и все это казалось похожим, да – но лишь отчасти, потому что по своей собственной природе происходящее не было ничем из перечисленного.

Но оно происходило – и было нежнейшим и завораживающим. Меня словно бы пустили погулять по Эдему (мне даже пригрезилась моя липовая аллея, какой я запомнил ее в детстве).

Как жаль, думал я, что у обычного человека нет органа чувства, способного воспринимать эту разлитую в эфире сладость… А может быть, такой орган когда-то был, и изгнание из рая заключалось в том, что нас его лишили? Но эти мысли облеклись в слова уже потом, а в тот миг в сердце моем осталась одна непостижимая услада.

То же, видимо, ощущали все в комнате – и уже неважно сделалось, кто американец, кто чекист, кто русский дворянин… Я заметил слезы под желтыми очками – они были на всех глазах, и на моих, наверное, тоже.

А потом я увидел источник этого удивительного счастья.

В круглых воротах стоял маршал А.

Гульфик на его животе невероятно разбух и светился горячим фиолетовым огнем. Этот пламенеющий выступ и посылал в пространство те волны, что я пытался описать. Маршал А излучал такую любовь, такое понимание, такую негу, что бороться с этой лавиной не было никакой возможности. Рядом с ним мы все казались неразумными детьми. А он был – больше чем отец и мать, вместе взятые.

Все земные дела показались никчемными и жалкими – потому что ни одно из них прежде не приводило к этому опыту. Его способна была подарить только встреча с божественным гермафродитом (в тот миг казалось именно так), стоявшим в живых вратах. Бесконечная благодарность к нему смешалась с обидой на горькую человеческую судьбу – и полным равнодушием ко всем земным обязательствам.

И, когда знакомые желтые нити протянулись от пальцев маршала А к руке Капустина, тот даже не подумал возразить. Его пальцы разжались, и серебряный треугольник скользнул по желтым нитям прямо в хищно раскрывшийся – и сразу опять закрывшийся гульфик маршала А.

А потом Капустин всхлипнул:

– Кнопка была нажата. Нельзя было отпускать…

И тут же вся эта дивная благодать, что струилась на нас из круглых ворот, исчезла, словно сквозняк задул свечу.

Я почувствовал отвратительное похмелье – какого никогда не бывает от простой водки. И в этом мрачном свете (вряд ли вы знаете, Елизавета Петровна, что похмелье способно осветить запутаннейшие перипетии нашей жизни с невозможной отчетливостью) стало ясно, что никакого рая, куда на несколько сладких мгновений взял нас маршал А, нет – а есть временный обман чувств, за которым последует жесточайшая расплата.

Но все это больше не было важно, потому что мир уже изменился – да, Елизавета Петровна, изменился самым роковым образом. Меня захватило странное и незнакомое переживание, хотя некоторые из тонких похмельных мук, испытанных мною в прошлом, предвосхищали и его тоже.