Лампа Мафусаила, или Крайняя битва чекистов с масонами

– Тебе же объясняли. Когда мир гибнет, из Книги Жизни вырывают всего одну страницу, и рядом всегда остается почти такая же. Апокалипсисов было несчетное число, происходили страшнейшие эпидемии и войны, землетрясения, огненные дожди и потопы – и это будет продолжаться вечно. Все живое погибнет еще много-много раз. И все равно останется жить совсем рядом…

– Не может быть, – сказал я, чтобы сказать хоть что-нибудь.

– Еще как может. Не может быть никак по-другому.

Я наконец увидел того, с кем говорю.

Это был… аквариум. Да-да, большой круглый аквариум, или нечто на него очень похожее – а в центре этого шара с водой плавала как бы маленькая золотая рыбка, состоящая из одного глаза.

И такая прехорошенькая!

Знаете, Елизавета Петровна, когда видишь смеющегося золотоволосого ребенка, в своем веселом счастье забывшего все на свете, перестаешь думать о горестях – и на душе становится светлее… Вот это было похоже. Упоительно было смотреть на эту рыбку – такой радостью она искрилась. Казалось, в каждой ее чешуйке отражается по солнцу – или, может быть, она и была всеми этими солнцами сразу.

Перемещалась она в своем аквариуме как-то странно – то появлялась в его центре, то уплывала вдаль, совсем пропадая – и даль эта была такой, какой ни в одном аквариуме поместиться не может, из чего я решил, что имею дело с оптическим обманом.

– Кто ты? – спросил я.

– Всевидящий Глаз.

Я не то чтобы не поверил, а подумал, скорее, что говорю с каким-то очаровательно завравшимся ангелочком – и мое умиление только выросло.

– Прости, но ты как-то мелко выглядишь.

– Я вообще никак не выгляжу, – ответила рыбка. – Что значит «выглядишь»? Рядом со мной нет другого глаза, чтобы на меня смотреть. Нет даже никакого «рядом со мной». Это ты выбираешь мою форму и голос, каким я говорю. Даже смысл моей речи на девяносто процентов ты сочиняешь сам.

Я вспомнил, что мне рассказывали про этот самый Всевидящий Глаз – и спросил:

– Если ты Всевидящий Глаз, то чьими же мозгами ты сейчас думаешь?

– Как чьими? Твоими, дурашка.

Я понял наконец, каким сачком поймать эту врунишку.

– То есть я сам тебя представляю, и сам за тебя думаю. В чем же тогда разница между Всевидящим Глазом и Маркианом Можайским?

– Ни в чем, – ответила рыбка. – С чего ты вообще взял, что такая разница есть?

На это я не нашелся ответить.

– У тебя чистая совесть и беззлобная детская душа, – сказала рыбка (Елизавета Петровна, клянусь честью, не вру). – Поэтому для тебя я золотая рыбка. Но твои гости увидят меня иначе, потому что у них с совестью сложнее.

Я понял, что уже потерял из виду и американцев, и чекистов.

– Можешь посмотреть на меня их глазами, – продолжала рыбка. – Вдруг тебе понравится больше.

Аквариум, где она плавала, вдруг начал отдаляться, быстро увеличиваясь в размерах и теряя прозрачность. Скоро он превратился в далекое золотое лицо.

Как описать его… Оно походило на солнце, последний раз поднявшееся над миром – грозная слава и сила исходили от его черт. На нем словно застыла печать высокой думы – выражение его было так строго-спокойно, как не может изобразить ни одна земная икона. Несомненно, это был лик Отца, вернуться к которому рассчитывает в глубине сердца всякий блудный сын.

Глаза безмерного лика были закрыты, а на лбу его сверкал треугольник с глазом – такой же, как я видел на фартуке Димкина.

Величественность этого зрелища, Елизавета Петровна, не описать никакими превосходными степенями. Я был потрясен – и догадался, что наступает тот самый Суд, о котором столько говорят попы всех религий… Но хоть происходящее смиряло душу сверх всякого описания, я не удержался от греховной мысли, что, сложись наша смерть чуть иначе, треугольник на этом грандиозном лбу был бы перевернут и заключен в кольцо…

А затем меня, будто сухой лист, закрутило в вихре вокруг огромной головы; стоит ли говорить, что тот же ветер сдул с меня и все остатки вольномыслия. В смерче рядом со мной летели американцы и чекисты (вот только голые Карманников и Берч куда-то делись, из чего я заключил, что с маловерами эта фаза происходит иначе).

Самым жутким было то, что голова как бы поворачивалась вслед за нами, и мы все время видели этот Лик. Он ни на миг не отводил от нас своего треугольного глаза, и я чувствовал, что этот пристальнейший взгляд слой за слоем снимает с моей души покровы, заглядывая в каждый из совершенных сызмала поступков.

Потом вращение прекратилось, и мы повисли в пустоте.

Тогда голова заговорила.

Губы ее при этом не размыкались, но громогласные слова раздавались прямо в моем мозгу. Она никого не называла по имени, но каждый раз было понятно, кому адресован ее вопрос. Сперва она обратилась к Капустину:

– Чего ты хочешь за содеянное тобой в жизни?

– Да будет, Господи, воля не моя, но твоя, – быстро ответил Капустин.

Мне показалось, что Лик чуть нахмурился.

– Чего просишь ты? – обратился он к Пугачеву.

– Пусть будет воля твоя, Господи.

Брови сдвинулись еще сильнее – и мне почудилось, что я слышу далекий гром.

– Ты? – вопрос был задан адмиралу Крофту.

– Да свершится твоя воля, – сказал тот торжественно и с чувством.