Лань

Когда я перебралась в этот дом, мебели у меня еще не было; Юли согласилась служить у меня пока только на две недели, сказала, не знает, по силам ли ей будет ходить за покупками; я только плечами пожала: из бумаг видно было, что родилась она в горной деревушке, так что Орлиная гора вряд ли ее могла смущать – просто она не знала еще, сможет ли вывесить у меня свой иконостас, из-за которого рассталась с ней Хелла. В первый вечер, когда мы укладывались спать рядом, на матрасах, положенных на пол, она выставила на ящик Марию, святого Антала, Христа с кровоточащим сердцем, встала па колени и, творя молитву, враждебно и вызывающе смотрела на меня поверх керосиновой лампы. Подперев голову рукой, я разглядывала Юли с ее святыми, думая, что Хелла не только труслива, но и глупа вдобавок. Зевнув, я отвернулась, Юли немного еще побормотала, потом улеглась; я чувствовала ее запах: Юли пахла крахмалом и картофелем; волосы, собранные в крохотный, с орех, пучок, она распустила на ночь, заплела в косичку с кошачий хвост. «Кто бы меня ни спрашивал, меня дома нет, – сказала я ей перед тем как заснуть, – никогда и ни для кого». Юли посмотрела на меня, промычала что-то, а на рассвете разбудила, сообщив, что идет на мессу; но завтрак все же приготовила на спиртовке – у нас даже электричества еще не было, не было ничего; когда к обеду, стеная и проклиная все на свете, к нам вскарабкался посмотреть новый мой дом Пипи, которого Юли знала куда лучше, чем меня, – она не впустила его, даже стул не выставила в сад, чтоб он мог хотя бы отдышаться, а просто захлопнула дверь у него перед носом, повторяя, как попугай, что меня никогда и ни для кого нету дома.

Сидя на полу в кухне, я слушала этот диалог, чистила обувь и посмеивалась – потом отшвырнула щетку, бросилась за Пипи, догнала его на тропинке, потащила обратно и чуть не задушила поцелуями. Юли смерила меня взглядом, ушла в свою комнату и не выходила, пока Пипи был у меня. Вечером привезли мебель, подключили электричество; Юли убрала со стола остатки ужина и положила передо мной кухонную книгу, в которую заносила расходы. «Запишите-ка сюда, кого нельзя впускать!» На ужин был шпинат с яичницей-глазуньей; в книге было записано кило шпината и четыре яйца. Я записала в книгу тебя и Ангелу.

На следующее утро, когда я выглянула в окно на город, ты сидел у изгороди, на ступеньках, ведущих от дороги, спиной к дому; портфель твой лежал в траве, ты что-то читал. Юли мыла посуду. Мы обе молчали. Завтракать я не стала. Я никогда не спрашивала тебя, долго ли ты читал, сидя тогда на лестнице; Юли тоже не говорила об этом. Я сняла туфли, вышла через кухню в сад, поставила к изгороди скамеечку и вылезла на улицу. Ты не слышал моих шагов в высокой и мягкой траве. С горы я спускалась напрямик, по крутому склону, неся туфли в руках. Я напоролась на что-то босой ногой – и меня охватила такая злость, что, не будь я уже почти внизу, вернулась бы и велела бы тебе убираться отсюда и навсегда оставить меня в покое. Пришлось сесть на землю и осмотреть ногу; было еще рано, земля не успела прогреться. Мимо мчались машины, и каждый водитель внимательно смотрел на меня; машина, везущая молоко, даже притормозила, шофер что-то сказал, я лишь трясла головой. Положив голову на колени, чувствуя бесконечную усталость и грусть, я сидела и высчитывала, сколько времени нужно, чтоб добраться на автобусе до театра.

После обеда было собрание, посвященное борьбе за мир. Я села возле технического персонала – поближе к дверям. Ступня так болела, что даже лишних два шага много значили для меня. Выступал партсекретарь; мы послали куда-то телеграмму, потом подписали что-то. Когда я ставила свою подпись, мне снова вспомнилась война и то, что у меня есть свой дом. Я выросла в городе, где жизнь человека не мыслилась без дома и участка, где никто не считал настоящим домом жилье, если оно не записано было за ним в земельных кадастрах. Сидя на собрании, я вспоминала пойму, заросшую камышом, дядю Паллу, размазывающего по лицу слезы; вспомнила наш дом и яму, которая от него осталась, и смех, вырвавшийся у меня, когда я увидела эту яму. Над тем, что открылось моим глазам, только и оставалось, что смеяться – плакать не было смысла. Тогда я сказала себе: не стоит обзаводиться новым домом, не стоит строить для бомб или огня. «И вот у меня свой дом», – думала я на собрании. Артисты из Оперы пели Шиллера: «Ра-дость, пла-мя не-зем-ное, Рай-ский дух, сле-тев-ший к на-а-ам!»[39]