ЛАНАРК: Жизнь в четырех книгах

Газеты внушили ему отвращение к его работе. Месяцам он старался придать каждому образу максимум ясности и гармонии, не помещая на картину ничего, что не находил красивым и волнующим. Он понимал, что в репортажах всегда все упрощается и искажается, но чувствовал также, что и самый неверный репортаж дает все же некоторое представление о предмете, а его работа не породила ничего, кроме бесполезной болтовни. Он лежал, свернувшись клубком, на полу кафедры и до полудня то дремал, то просыпался, потом поднялся на ноги и, покусывая сустав большого пальца, стал глядеть на незаконченную стену. Теперь он не видел ничего, кроме запутанных очертаний. Громко хлопнув дверью и топая, вошли Макалпин и Драммонд, за ними Макбет. Toy следил за приятелями удивленно и с интересом.

— Мы пришли, — начал Драммонд, — так как прочли в газетах, что ты каждый день устраиваешь службы, во время которых белые женщины насилуют негров.

— Сам понимаешь, мы самую малость приняли на грудь, — проговорил Макалпин.

— Офигеть, — сказал Драммонд.

— Чудеса, да и только, — сказал Макалпин.

— Да уж, — сказал Драммонд.

Они принялись гоняться по церкви, вдоль рядов скамей, зигзагом по нефу, вверху по галерее, останавливаясь, чтобы осмотреть роспись с новой точки, и окликая друг друга.

— Отсюда целиком видна стена с окнами.

— Боже правый, да здесь ныряльщик.

— На дерево лучше всего смотреть сверху.

— Но я вижу навозного жука, а ты не видишь.

Макбет тяжело опустился рядом с Toy:

— Они получили дипломы. Им хорошо смеяться.

Наконец они сошли вниз, и Драммонд произнес серьезно:

— Все в порядке, Дункан, тебе не о чем беспокоиться.

— Тебе понравилось?

— Мы завидуем, — сказал Макалпин. — Я во всяком случае. Пошли выпьем.

— С удовольствием! Куда?

— Не забывайте, у меня всего полкроны, — напомнил Драммонд.

— У меня двадцать шесть фунтов, — сказал Toy. — Но на них нужно жить до следующего заказа.

Драммонд сказал:

— Это явно ночь «Вина шестьдесят четыре».

— Что за «Вино шестьдесят четыре»?

— Ему должно исполниться шестьдесят четыре дня, раньше нельзя пить ни капли, но стоит оно всего четыре пенса за стакан. Оно такое крепкое, что я его пью только раз в году. Боюсь за свое здоровье. Торгует им только паб на Гроув-стрит, но с нами будет все в порядке, потому что нас трое.

— Четверо. — Макбет решительно поднялся на ноги.

Скользящие закатные лучи мешались с потоками дождя, такого теплого, что никто и не думал от него прятаться. Драммонд повел приятелей вокруг Сайтхиллского кладбища, через футбольные поля и вверх по кучам шлака, прозванным Джековой горой. С вершины они увидели озеро в кайме желтой пены, прозванное Вонючим океаном, сошли к подножию у скотобойни за электростанцией Пинкстон, двинулись по дороге вдоль канала, между таможенных складов, пересекли Гарскьюб-роуд и добрались наконец до паба. Посетители сидели на скамьях вдоль стен, глядя друг на друга через узкий проход, как в поезде. Все это были люди за сорок, в мятой одежде и с мятыми лицами. Соседка Toy, пожилая дама, заметила спокойно:

— Все они дети Божьи, сынок.

Он кивнул.

— И он всех нас любит.

Toy нахмурился. Она проговорила:

— Ничего нет страшного в том, чтобы обменяться парой слов со старухой, сынок.

— Я не боюсь. Просто задумался о том, что вы сказали.

Она взяла его за руку:

— Послушай, сынок, Господь был самым смиренным из всех людей, ступавших по земле. Ему было все равно, кто вы и что делаете, он просто садился рядом, пил с тобой и любил тебя.

Toy удивился. Он воображал себе Творца щедрым хозяином с переменчивым настроением, но не дружелюбным гостем, равным тебе, однако вера старухи была испытана более долгой жизнью, чем его вера, поэтому он спросил мягко:

— Он пил с вами?

Она кивнула, улыбнулась, глядя на стакан хереса на столе перед собой, и сжала ладонь Toy.

— Да, пил, потому что это веселит сердце. Я читала «Санди пост», заметку одного доктора, который писал, что куча людей мрет от выпивки, но еще больше от забот. Теперь я могу приходить сюда вечером в субботу и выпивать полстаканчика или стаканчик; я слушаю разговоры и чувствую, что люблю всех и каждого, кто здесь есть.

Макбет наклонился к ней:

— Если Господь любит нас, почему нам так трудно приходится?

Он улыбнулся, словно бы насмешничал, но старуха не обиделась; она не только потянулась к его руке, но и погладила его по волосам.

— Потому что мы не любим Бога, мы над ним смеемся, ни во что его не ставим. Но он все равно любит нас, как бы мы ни поступали.

— Даже если мы убиваем себе подобных?

— Даже если убиваем.

— Даже если ты коммунист?

— Неважно, кто ты есть. Когда Бог встречает тебя у жемчужных врат и спрашивает, кто ты, и ты говоришь: «Господи, прости», ответ будет: «Входи. Добро пожаловать».

Toy никогда прежде не встречал набожного человека, который бы думал, что любовь Господа так просто заслужить. Он спросил отрывисто:

— Что, если ты не можешь простить сам себя?

Старуха не поняла вопроса, и он повторил.

— Конечно, самого себя простить нельзя! Только Бог может простить человека.

— Скажите-ка вот что, — поинтересовался Макбет. — Вы католичка?