Ланселот

Пятичасовой гудок спиртозавода взвыл, и я положил книгу на стол. Столом служила подаренная мне женой плантаторская конторка на довольно высоких ножках — видимо, чтобы плантатор мог по-быстрому, стоя, выписать чек. Думаю, эти ребята вообще никогда не садились, чтобы почитать или написать письмо. В конце концов ножки ей подрезали, и она превратилась в обычный стол. Мой взгляд соскользнул с книжной страницы и остановился на листе бумаги, лежащем поодаль. Видишь, я все помню! Я даже помню место в романе Чандлера, на котором остановился. Марло там разыскивал человека по имени Гудвин. Он вошел в дом, расположенный между Глендейлом и Пасаденой. В «английское» бунгало! В Пасадене! Как тебе это нравится? Очаровательное несоответствие, но в Лос-Анджелесе вполне допустимое. Гудвин жил там в одиночестве. Каким могло быть его происхождение? Я пытался представить себе его детство, Гудвина в двенадцать лет в Форт-Уэйне, когда его родители еще не переехали в Калифорнию. Попробуй представить себе обитателя Лос-Анджелеса, у которого было детство. В доме лежал Гудвин с дыркой во лбу. Мой взгляд соскользнул с его имени — я это отлично помню, потому что его звали Ланселотом, как меня, — и остановился на листке бумаги. Это была заявка дочери на поездку в конноспортивный лагерь в Западный Техас. Марго ее заполнила и оставила мне на подпись. Я считал, что Сиобан слишком мала для того, чтобы ехать в конноспортивный лагерь, — да, мою дочь зовут Сиобан. Моя жена была урожденной Мэри Маргарет Рейлли из Одессы, штат Техас, и там, видимо, такие имена в моде. Лагерь был особый, элитарный, и Марго на поездке настаивала: «Я выросла в Западном Техасе на ранчо и не хочу, чтобы она была лишена этого». Мне-то как раз не хотелось, чтобы Сиобан возилась с лошадьми — этими огромными, глупыми, железом окованными животными, но я всегда уступал Марго. Я взял ручку, чтобы подписать заявку и медицинскую справку, и тут взгляд остановился на букве «О». Собственно, это была не буква, это была цифра, ноль, зеро. Это была группа крови 0(I). Я углубился в результаты медицинского обследования. По крайней мере, сотрудники лагеря были предусмотрительны. Им требовалась группа крови на случай, если какая-нибудь тварь лягнет ее копытом в артерию. 0(I).

Я рассеянно смотрел на цифры. Грозовая машина за окном смолкла. Голова у меня слегка кружилась, что, впрочем, было довольно приятно, словно я в невесомости и внезапно перенесся из английского бунгало в Лос-Анджелесе в вихрь искусственного урагана, а оттуда в тихий прохладный день в Луизиане. Время от времени с Ривер-роуд доносился рокот грузовиков, перевозивших сахарный тростник.

Вот тогда-то в основании позвоночника и шевельнулся червячок любопытства. Забавно. А что, собственно, было забавно? То, что световое пятнышко чуть-чуть сместилось. Но здесь-то что сместилось? Я пока не знал. Или знал? Во всяком случае я полез по железной лестнице наверх, уже собственно в голубиный вольер. Там у меня хранились папки с документами, пишущая машинка и прочие принадлежности, которые Марго не хотела видеть внизу, где ей нравилось считать меня Джеффом Дэвисом, пишущим мемуары, причем не иначе как гусиным пером, наверное. Несмотря на то, что в последние годы я не перетруждался, то немногое, что я делал, у меня было прекрасно задокументировано. Ты мог вообразить, что я стану педантом? Из меня получился бы неплохой бухгалтер. Лучше быть хорошим бухгалтером, чем недоделанным адвокатом. Там-то, в шкафу с папками, я и обнаружил то, что искал, до последнего момента толком даже не догадываясь об этом, — свою справку о демобилизации. Сэр Ланселот — как ты, мой Парсифаль, называл меня — был демобилизован не с триумфом и ранами, полученными от сэра Турквина, а со стойкой диареей. Армия наградила меня поносом и не сумела вылечить. Чуть не стал Ланселот Тристаном — или Друстаном[28] по иным источникам, а в моем случае Дристаном и никем иным. Три месяца в госпитале Уолтера Рида,[29] лучшие врачи и уход стоимостью двадцать тысяч долларов, впустую потраченных военным ведомством, не смогли вернуть в строй обычного засранца. В результате я вернулся в Луизиану, сел в кресло-качалку на террасе, опустошил стакан бурбона и принялся наблюдать за лодками на реке. На лбу выступил пот, и я почувствовал себя человеком.

А, вот она. Моя группа крови. AB(IV). И снова червячок любопытства шевельнулся где-то на уровне крестца. Я сел во вращающееся металлическое кресло за металлический стол в металлическом голубином вольере. Флукеру потребовалось две недели, чтобы отскрести полуторавековые завалы голубиного помета, отдраить стены и обнаружить то, к чему так стремилась сердцем моя Марго, а именно кирпичную кладку стен до уровня груди и пол из кипарисовых трехдюймовых досок, которые не только не сгнили, но как раз благодаря гуано и сохранились в идеальном состоянии.

Солнце заходило за дамбу, и розовые стрелы, проникавшие через давно застекленные отверстия для влета и вылета птиц, пронизывали мрачноватый вольер, как лучи лазера.