Ланселот

Я был в комнате и как-то странно обездвижен. Не знаю, почему, но я не мог двигаться. За окном виднелись деревья, машины и другие дома, но все сковала неподвижность. Царила полная тишина. Тем не менее в доме я жил не один. В соседней комнате кто-то был. Какая-то женщина. Я явственно ощущал ее присутствие. Откуда я знал, что это женщина? Этого я объяснить не могу, просто я это знал. Может, дело было в том, как она там двигалась. Ты замечал, как двигаются женщины — не важно, чем они занимаются, уборкой или чем-нибудь другим? Совсем не так, как мужчины. Дома они чувствуют себя именно как дома, потому что дом — это их продолжение.

Она вышла на улицу. Мы устроили пикник, сидя на откинутом заднем борту грузовика. Вокруг уже не было запустения. От наших ног вниз уходил обрыв, дальше — синь океана. Поднялся ветер, и донесся звон, словно, тронутые дуновением, зазвонили колокольчики карийона.[32] После тяжелого труда мы были усталыми и голодными. Ели молча, глядя друг на друга. Впереди нас ждала еще масса дел. Мы творили новую жизнь. Это был уже не Дикий Запад и не фронтир,[33] мы создавали новую жизнь с нуля. Мы не думали ни о «любви», ни о «сексе», но лишь о том, чтобы создать эту новую жизнь. И мы знали, что делаем.

Новая женщина выжила после катастрофы и гибели миров — в точности как моя соседка. Худшее, что могло с ней произойти, произошло. Худшее, что могло произойти со мной, — тоже. Нам обоим удалось выжить.

А что остается делать уцелевшим?

Тук.

Нет ответа. Может, ей и не удалось уцелеть. Насчет катастрофы я куда более уверен, чем насчет того, что соседка после нее уцелела.

3

Ты спрашивал меня, что я ощутил, узнав о неверности Марго. Да, это действительно очень важно, если хочешь понять то, что произошло потом.

Прежде всего ты должен знать, что я не испытал обычных, как бы положенных в таких случаях чувств — таких как потрясение, гнев и стыд. Согласен, такое открытие влечет за собой некий ужас, но в основе этого ужаса кроется странное чувство предвкушения.

Могу это сравнить только с тем, как я обнаружил, что мой отец жулик. Это было очень давно. Я был ребенком. Мама собиралась пойти в магазин и послала меня взять немного денег из его ящика с носками. Пару лет уже он занимал политический пост — в комиссии по социальным гарантиям при «реформистской» администрации. Его обвиняли в разбазаривании государственных средств и получении взяток от местных фондов. Но мы, конечно же, были уверены, что это не может быть правдой. Мы были честными людьми. Никакого отношения к Лонгам мы не имели. Пусть мы лишились состояния, пусть Бель-Айл чуть не в развалинах, но мы достойные люди, у нас честное имя. Много было разговоров о грязных выборах. Я говорила тебе, Мори, не суйся ты в эту грязь! (это моя мать). Обычная история — грязные политики марают человеку его честное имя. Но честь семьи одерживает верх, и враги посрамлены. И вот я открываю ящик для носков и обнаруживаю там не десять, а десять тысяч долларов, небрежно засунутых под носки с ромбиками.

Я до сих пор помню, как эти деньги увидел, еще, помню, никак не мог наглядеться на них. В этом было какое-то тайное смакование, словно я облизывал их взглядом, как языком. Когда есть на что посмотреть, что-то вещественное, да при этом еще и новое, смотреть можно бесконечно. Ты никогда не наблюдал за зеваками во время драк, убийств, несчастных случаев, либо когда под ногами мертвый или умирающий? Можно заметить, как их глаза чуть заметно бегают туда-сюда, пытаясь вобрать в себя все подробности. И пиршеству лицезрения нет конца.

Когда я увидел эти деньги, для меня открылся другой мир. Прежний распался на части, что не обязательно плохо. «Ага, значит, все не очень-то гладко», — сказал я себе. Пойми, это было в некотором смысле открытием даже утешительным. Потому что если на свете и есть что-нибудь тяжелее бесчестья, так это честь, если тебя воспитывают в семье, где все прекрасно и замечательно за исключением, естественно, тебя самого.

Ты киваешь. Но постой. В открытии насчет Марго было нечто совсем иное. Да, присутствовало чувство изумления, открытия нового мира, но этот мир был абсолютно неведомым. Я не знал, куда положено двигаться дальше. Я ощущал себя как те двое ученых[34] — как бишь их звали? — которые проводили опыты по определению скорости света и все время получали неверные результаты. Ну никак у них что-то не выходило. Этот их неверный результат был просто немыслим. Потому что стоило допустить его достоверность, и вся физика летела в тартарары, и все надо было начинать с нуля. Потребовался Эйнштейн, чтобы осознать: да, их неверный результат может оказаться правильным.

Прежде всего следует принять и поверить в то, что известно достоверно. А дальше действовать самому. Прежде чем тратить силы, делая следующий логический шаг, Эйнштейн должен был знать наверняка, что эти два типа — ребята надежные.

Прежде чем что-то делать, надо быть абсолютно в этом уверенным. Я должен был убедиться насчет Марго — что она сделала и делает сейчас. Я должен был быть абсолютно уверен.