Ланселот

Душа пуста и карманы,
Потеряно все, но ветер —
Он тоже ни цента не стоит,
Бездомный, свободен тоже.
(О, Боже мой, Господи, Боже!)
Он блюз этот мне напевает,
Как Бобби Макги с гитарой.

Бобби Макги[76] исчезал, растворялся, но она от меня никуда не исчезала. Я не хотел свободы, я хотел, чтобы она была рядом на траве, чтобы солнце отблескивало медью на ее пружинистых курчавых волосах, а удивительная золотистая кожа и так светилась, ей солнце вовсе не было нужно. Передать бутылку, запить севен-апом, поцеловать ее сладкие губы и лечь рядом, смешав запахи высохшего пота: мой — с отдушкой юридической конторы, жарких брюк и телячьей кожи, ее — чистый утренний пот принявшей ванну домохозяйки. Целовать ее было все равно что целовать сам этот день, с его октябрьским солнцем, виски и севен-апом на губах, да она и вообще вся перелилась в губы, сообщала им тот заповедный, внутренний вкус женщины, нет, именно ее вкус, особую терпкую химию ее слюны, слюны Мэри Маргарет Рейлли.

Любил я ее? Не любил? Я уже не уверен, что слова что-либо значат, но я любил ее, если любить значит постоянно хотеть — хотеть видеть ее, ощущать разлуку как недостаток воздуха, а увидев, хотя бы на расстоянии, чувствовать такое счастье, будто издалека возвратился домой, чувствовать, как взлетает сердце. Однажды, повернув к Бель-Айлу, я даже рассмеялся от счастья и хлопнул в ладоши, увидев ее на галерее. Я почувствовал то же, что мой предок Клейтон Локлин Лэймар, когда в 1865 году вернулся домой из Виргинии.

Люси я тоже любил, но Люси была эфемерной мечтой, стройной смуглой танцовщицей в стеклянном шаре, кружащейся под музыку старой, давно исчезнувшей Каролины. Марго была самой жизнью, словно вся Луизиана с ее щедрой нефтеносной тьмой, яркой зеленью и призрачными сумерками, с ее обманами, комико-ванием и корыстолюбием собралась и воплотилась в одном человеке. Обладать ею значило забыть свои страхи, держа в объятиях всю золотисто-зеленую Луизиану. Широкая была женщина.

Потом наша жизнь разделилась между сексуальными утехами и достижениями реставрации. По правде говоря, я не знаю, от чего она получала большее удовольствие — от того, что мы делали в кровати времени Генри Клея[77] или от самой кровати времен Генри Клея. Однажды, когда пару лет назад мы занимались любовью, она как всегда закинула руку за голову, но на этот раз не для того, чтобы ухватиться за спинку, найдя в ней точку опоры или якорь спасения в бушующем море страсти, нет, вовсе не для этого — на сей раз она, вытянув пальцы, ощупывала искусно отреставрированную и отполированную поверхность красного дерева, скользя ноготками по изящным завитушкам тяжелых балясин.

Еще позднее, когда я пристрастился к бутылке — страсть совсем иного рода — и стал никудышным любовником, невнимательным и затравленным, она уже явно стала предпочитать любви занятие реставрацией. Некоторые свои архитектурные победы она переживала, как оргазм, например, когда нашла девяностолетнего мастера-штукатура в Банки, тогда как все ее убеждали, что таких уже не осталось, и откопала старые точные эскизы гипсовых роз на потолке в сгоревшем крыле Бель-Айла. От этого соединения старых чертежей и чудом сохранившегося мастерового она вся сияла; увидев, как она наблюдает за появлением на потолке огромных выпуклых роз, я понял, что она испытывает удовольствие не хуже сексуального, а в то время, возможно, уже и лучше.

Так что же произошло между мной и Марго?

Если бы она была здесь, я знаю, что бы она сказала и по-своему была бы права: вместо того чтобы любить меня, ты залез в бутылку, и я решила — к черту! ни за что не полезу туда за тобой. Ты сделал свой выбор.