Лапник на правую сторону

Пламенная Слободская захлебнулась чаем, закашлялась, и коричневые брызги полетели на бумагу. Она еще раз лихорадочно пролистала отчеты. Вот оно! Записи генерала Белова о беседе с умирающим профессором Покровским. «Говорил несвязно, некоторые слова невозможно расслышать. Плошин… Заложново… Фамилия Плошин или Прошин. Может иметь отношение к делу».

Может иметь отношение. Может иметь. Да уж конечно может. Во всяком случае, к тому бреду, который произошел с ними в Заложном, Прошин отношение точно имел. Вот, значит, как фамилия милейшего Валентина Васильевича. Вот оно что…

Слободская кинулась к сумке и, чуть не с головой нырнув в ее недра, принялась рыться как собака, отыскивающая спрятанную на черный день мозговую кость. Черт, да где же… Куда она ее дела…

В конце концов, Дуся из сумки вынырнула. В руке был зажат трофей: желтая бумажка с телефонами Валентина Васильевича, которую он всучил Дусе «на всякий случай» – если, к примеру, нога опять покроется коростой, или ее снова посетят галлюцинации. «Прошин Валентин Васильевич, – было написано на бумажке мелким кругленьким почерком. – Главврач».

«Ладно, – подумала Дуся. – Сейчас мы еще раз почитаем, что там про тебя, товарищ главный врач, пишут».

Однако ничего подозрительного вычитать не удалось. Прошин был чист как младенец. Может, всевидящая госбезопасность что-то прошляпила? Нет, это вряд ли. Наверное, он действительно ни хрена не знает, что у него там в Заложном делается.

– Тоже мне, паталогоанатом, – хмыкнула Дуся.

Если ее теория верна, то этот паталагоанатом забралом щелкал, пока вокруг разгуливали живые трупы, насылая на окрестных жителей неведомые болезни. Наверное, ему и впрямь неизвестно, отчего умер Покровский, отчего умирает теперь Соня.

Слободская подумала. А потом подумала еще. Потом выпила кофе и снова подумала. Но выходило все одно и то же: бредовые идеи и туманные предположения.

– Думай, Слободская, – приказала себе Дуся. – Думай!

Значит так. Соня лежит в больнице и умирает (Дуся сглотнула), да, умирает, причем точно так же, как профессор Покровский. Допустим (просто допустим, других предположений все равно нет), что профессор умер именно оттого, что тридцать лет назад встретился в Заложном с живым трупом. Встретился и, как написано у Зеленина, вскоре умер. Потому что все, кто встречается с заложными покойниками, вскоре умирают.

«Все, кроме Прошина», – подумала Дуся.

Если предположить, что труп действительно был, Прошин его действительно видел, вскрывал, но потом отчего-то не признал, то милейший Валентин Васильевич тоже должен был умереть.

Как тогдашний главврач больницы. Как работницы кирпичного завода, наткнувшиеся на ожившего покойника по дороге на работу. Как корреспондент «Известий», написавший о сбежавшем трупе искрометную статью. Как все, кто имел отношение к этой истории, включая дочь Покровского и сотрудников Комитета госбезопасности, занимавшихся расследованием обстоятельств смерти профессора. Прошин – единственный, кто остался в живых тогда, тридцать лет назад. Есть еще, правда, бывший лейтенант Качанов, проживающий в монастыре под именем брата Иннокентия. С ним, бесспорно, надо побеседовать. «Но это – уже во вторую очередь. В конце концов, в монастырь я всегда успею», – подумала Дуся. Ее куда больше занимал милейший Валентин Васильевич, имевший непосредственное отношение не только к событиям тридцатилетней давности, но и к тому, что произошло две недели назад.

Две недели назад Вольский попал в Заложновскую больницу. И вскоре впал в кому. Если бы не Соня, он непременно умер бы… Она Вольского, считай, оживила. Зато сама заболела неизвестной болезнью, симптомы которой полностью совпадают с симптомами профессора Покровского.

К слову, сама Дуся чуть не погибла в автокатастрофе, убегая из этого самого Заложного… А может, Вольский умер? Может быть, он умер, а потом ожил, стал опасным заложным покойником, встреча с которым грозит смертью каждому? Что ж, такой вариант исключать нельзя. Но это – всего лишь очередное предположение. А вот то, что с главврачом Прошиным, с милейшим Валентином Васильевичем все по-прежнему в порядке – факт. Бодр, весел, улыбается, румянец на щеках…

«Положим, все эти параллели между комой, последующим скоропостижным выздоровлением Вольского и ожившим трупом тридцатилетней давности за уши притянуты, – рассуждала здравомыслящая Дуся. – Но есть два четко повторяющихся момента. Непонятная болезнь – раз, и Валентин Васильевич Прошин – два».