Лапник на правую сторону

Последний вздыхатель был пламенным коммунистом то ли ультра-правого, то ли ультра – левого толка, ходил по Москве в вельветовых тапках (работать на капиталистов считал ниже своего достоинства, а без денег ботинки купить не получалось), а вместо театров и ресторанов водил Дусю на маевки. Апофеозом их любви чуть не стала совместная голодовка в фанерной будке, установленной напротив управления внутренних дел. Пылкий партиец собирался голодать за чьи-то политические свободы. Дуся была настроена серьезно, и хотела с ним переспать. Поскольку жил коммунист в штаб квартире партии – тесном подвале без окон, где кроме него толклось еще человек двадцать единомышленников, и постоянно кипел на электроплитке суп из куриных окорочков, заволакивая все вокруг вонючим жирным паром, переспать на его территории возможным не представлялось. В дом Дуся пламенного революционера боялась пускать. Опасалась, что если ему понравится на Чистопрудном, вскоре туда переедет вся московская парт ячейка, и тогда Лерусе придется варить коммунистам борщи, а Дусе – снабжать революцию деньгами, как это делали эмансипэ начала века, которых угораздило связаться с соратниками хитрого Ульянова-Ленина. Оставалось одно: секс в будке для голодания. Однако Фортуна распорядилась по-своему. Голодовку отменили, и коммунист отбыл в Нижний Новгород биться за свободы тамошних узников совести. Теперь он ежедневно звонил Дусе за счет абонента и рассказывал про любовь. Рассказы эти ее мало занимали: пламенную Слободскую в данном конкретном случае интересовал исключительно секс. Так что теперь она пыталась придумать, как бы этот самый секс получить, попутно не повесив себе на шею политически активного неработающего сожителя.

Медсестра Богданова про личную жизнь Слободской слушала, раскрыв рот. Она и представить себе не могла, что о самых интимных вещах можно вот так запросто рассказывать, да еще и веселиться от души… У Сони за двадцать девять лет у нее была одна-единственная романтическая история, после которой она едва не вздернулась. Никогда, ни разу, медсестра Богданова ни с кем ту историю не обсуждала. Ни с мамой, ни с сестрой, ни, упаси Бог, с коллегами, ни соседям по купе… Да что там обсуждать, она и вспоминать-то об этом себе запретила. А если вспоминала случайно – тут же закрывала лицо руками, и твердила: “Нет-нет-нет-нет-нет…” Несколько раз она проделывала это на дежурстве, пугая больных и других медсестер…

До двадцати лет Сонину личную жизнь тормозила собственная младшая сестра. Адка уже в четырнадцать имела модельную внешность, ноги от ушей и бюст шестого номера. Семнадцатилетняя Соня по этому поводу жутко комплексовала. Сама-то она весила шестьдесят пять кило при росте метр шестьдесят два. Ни гимнастика, ни диеты не помогали: попа и щеки оставались толстыми, как наливные яблочки.

Мальчики на нелюдимую Соню внимания не обращали, знай себе вились вокруг сестры, словно пчелы.

Правда, в институте у Сони случился роман с однокурсником. Довольно бурный роман. Однокурсник – обаятельный блондинчик есенинского такого типа – был родом из Торжка, проживал в общежитии, и имел самые серьезные намерения. Но стоило ему зайти в гости и увидеть Адку, как он исчез с горизонта, будто ветром сдуло. А через неделю Адка, крутясь перед зеркалом, сообщила, что Сонин блондинчик пригласил ее в кино.

Подобные истории случались еще несколько раз, и, наконец, Соня смирилась с тем, что пока рядом красивая сестра, ей самой ничего не светит.

Потом Адка уехала учиться в Америку, почти сразу же вышла там замуж, и Соня вздохнула свободнее. Надеялась, что теперь и на ее долю перепадет хоть немного любви.

В том году умер папа. Надо было зарабатывать – маме на лекарства, Адке на учебу… Соня перевелась на заочное, устроилась медсестрой в частную клинику. Пахала сутками, как подорванная, и чувствовала себя молодцом. Особенно когда ее хвалил зав отделения. А он Богданову хвалил часто. Может быть даже чаще, чем всех остальных. Во всяком случае, ей тогда казалось именно так.

У зав отделения были внимательные серые глаза и совершенно безумные губы. Соня смотреть на них не могла, чтобы не покраснеть. Он отличался редкостным обаянием и приятными манерами. Звали зава Антон.

Соне он улыбался, называл Сонечкой, делал комплименты. Может, по неопытности, а может потому, что думать так было очень приятно, эти ни к чему не обязывающие улыбки и комплименты Соня приняла как особые, единственно ей предназначенные знаки внимания. По вечерам, лежа в постели, она подробнейшим образом вспоминала, что и как он сказал, сколько раз посмотрел в ее сторону. Она фантазировала, как однажды он возьмет ее за руку и… Что “и” Соня не знала. Дальше этого “и” она мечтать боялась.