Лапти

Глянул Лобачев, испарина прошибла. Такая знакомая она, эта в синей папке книга. Сколько раз была в руках! Страхом и злобой перекосилось лицо Лобачева. Бледнея, он опустился на край стола. Заикаясь, тихо и удивленно спросил:

— К-как она к тебе попала?

— Признал? — торжествуя, спросил Афонька.

— Спрашиваю, как попала?

— Дело наше.

Лобачев помолчал, потом вздохнул и, отвернувшись к мужикам, тяжело прошептал:

— Мошенник!

Алексей подмигнул Афоньке, и тот, убирая книгу в стол, уже спокойнее опросил:

— Ну, Семен Максимыч, теперь сдаешь добровольно али дело в суд пустить? Не миновать твоему хозяйству торгов. Даю сроку день…

Кто хозяин

Прошумел Левин Дол весенними большими водами, растопило солнце промерзшую землю, — потянуло мужиков на поля. Приехали агроном с землеустроителем прирезать землю вновь вступившим. И опять, чмокая сапогами по вязкой грязи, ходили по полям. Советовал агроном использовать пар под зеленые корма — сеять вику с овсом, и советовал еще — подумать страшно! — бороновать озимь.

— Земля ваша клёклая. Коркой застынет. Мало будет корням пищи, воздуха.

Невиданное дело — бороновать озимь!

Нагнулся дядя Егор, дернул зеленый стебелек, вздохнул:

— Ученый человек агроном, а по живому телу зубьями корябать не хотим.

— Вы не всю. На пробу только.

— Нет, погодить надо, — заключил Сотин.

Поморщился Петька. Сколько раз говорил он об этом зимой на кружке, и соглашались мужики, а тут испугались.

— Робость взяла?

— Коль храбер, свою озимь коверкай.

Уговаривались с Ефимкой вдвоем ехать, — тот на отца ссылается:

— Изувечит меня за это. И так грызут, что в артель затащил. Уйду осенью в армию, того гляди выпишутся.

— Не выпустим, — успокоил Петька.

… В холодном утреннем воздухе отрывисто — два раза подряд и третий продолжительный — раздался свист. Через некоторое время послышался ответный.

Крадучись, подошел Ефимка к хлеву, открыл дверь, снял узду с гвоздя и начал обратывать лошадь. Переступая через порог тяжелыми копытами, лошадь фыркнула и тихо заржала. У Ефимки мурашки пробежали по спине. Он торопливо ударил мерина ногой под брюхо и, боясь оглянуться на сенную дверь, из которой вот-вот мог показаться отец, повел лошадь на зады. Там, за двором, под соломой лежали хомут, постромки, валек и борона. Все это он припас еще с вечера. Когда запряг, то оглянулся на свою избу, потом и на соседские, — не видит ли кто, — и повел неторопливо мерина межой на гумно.

На углу, против гумна Сорокиных, верхом на лошади уже виднелся Петька. Они помахали друг другу картузами и отправились: один — к Варюшину оврагу, другой — к Каменному, где были их озимые посевы.

Нещадно хлестал Ефимка мерина, и все казалось ему, что лошадь нарочно идет медленно, а до чуткого уха из села доносились петушиные крики, собачий лай, рев скотины. Лениво ложилось село за пригорок, постепенно скрылись низкие избы, амбары, затем потонул гореловский лес, мельницы, и самой последней, чуть помаячив, скрылась колокольня с покосившимися крестами. За Дубровками таял небосклон, и кто-то плугом отвалил кровавый пласт между землей и небом.

«Скорей бы доехать, пока отец не догадался», — подумал Ефимка.

Теперь, когда он выехал уже в поле, боязнь его прошла. Если догадается отец, что Ефимка уехал бороновать озимь, то не скоро найдет его. Ведь озимь в четырех местах. А пока ищет да чертыхается, Ефимка как раз тридцатку и заборонует. И домой, пожалуй, приехать успеет.

Вот и межа… Вот их тридцатка… От легкого ветерка, отдающего изморозью, чуть-чуть шелестят зеленые стебельки.

Ефимка спрыгнул с лошади, окинул взором всю полосу, потом нагнулся и ковырнул землю. Она была сырая. С корнями выдернул пучок озими. Крепко держалась она. От холода или от волнения Ефимку пронизала дрожь, он передернулся и вспомнил:

«А хлеба-то я себе и не взял!»

Тронул лошадь на загон, закинул борону. И будто не в озимь хрястнула она железными зубьями, а в его, Ефимкину, грудь.

— Э-эх!

Некоторое время, как бы недоумевая, мерин тяжело потоптался на месте, не решаясь двинуться по загону. Вопрошающе заморгал на молодого хозяина, тихонечко заржал было, но, услышав сердитый окрик, вздрогнул и пошел. К копытам сразу налипли тяжелые комья земли с мохнатыми усиками зеленой озими. Ефимка, изо всей силы дергая мерина за повод, тоже чувствовал, что ноги его становятся все тяжелее, и он их, то и дело отряхая, еле-еле волочил. Но это не так беспокоило его. Сердце надрывал вот этот резкий хруст и треск под бороной. Походило, будто сзади кто-то или ситец рвет, или скалкой рушит гречневую крупу для каши ребенку.

«Да ведь это корни озими трещат!» — с ужасом подумал он, и ему хотелось обернуться назад.

Но помнил наказ агронома: «Когда боронуешь озимь, назад не оглядывайся». Стараясь не слышать сзади страшного хруста, он во весь голос запел: «Славное море, священный Байкал» и шел, устремив глаза к Дубровкам, за которыми уже широко пылало зарево восходящего солнца.

Так проехал он вдоль полосы до межи и повернул поперек. Треск сзади него умолк, а слышался только шорох. Мерин вел себя подозрительно: то ровно пойдет, то с напрыгом, будто в снегу увяз.