Лапти

Вот уже за полночь, а Петька все не приезжал. Теперь Прасковья не слушала никаких увещаний. Она металась от окна к окну, выбегала в сени, с широко открытыми глазами вновь возвращалась, а один раз, заслышав скрип, выбежала в одном платке прямо на улицу. Скрипела длинная верея колодца.

Села Прасковья на лавку, понурилась, пустилась в догадки. Кажется ей: дядя Егор непременно сбился с дороги. Дороги-то не вешенные. И лошадь теперь идет целиной, вязнет по брюхо. Егор слез с саней, ходит и кнутовищем щупает дорогу. А ее все нет, и кнутовище уходит в снег… А Петька — тот сидит в передке, и у него обмерзли щеки, побелел нос, закоченели ноги. Где-то слышится вой. Кто воет? Может, волк, может, ветер? И еще представила: Егор далеко-далеко ушел от саней. Он все-таки нащупал дорогу и кричит Петьке, чтобы тот повернул лошадь. Кричит, а Петька ни чуточки не слышит. И, увязая по пояс в снегу, бежит Егор к саням. Подбежал, трясет Петьку, а тот совсем окоченел. Тогда прыгает в сани, круто поворачивает лошадь, она ухает в снег по самый круп. Но Егор бешено хлещет ее и… уже мчит замерзшего Петьку в Леонидовку. Конечно, у Егора тоже обмерзло лицо, но разве он чувствует? Все гонит и гонит лошадь. Окутанная белым паром, она перемахивает сугробы. Вот уже и в улице, вот и наклеской ударили верею колодца, вот… хрупнули у двора сани. Бешеным голосом кричит Егор: «Тпру!»

Вздрогнула Прасковья. Что это? Сон, явь или чутье матери? Только в самом деле с треском распахнулась сенная дверь — и навстречу испуганной Прасковье, обдав ее холодом, он, Петька.

— Принимай сына.

Весело смеется, хлопает рукавицами. Невдомек, почему так уставилась на него мать, почему у нее расширились глаза.

— Аль не узнала?

— Ба-атюшки… Петенька… Да у тебя нос-то, нос…

— Что? — схватился Петька за нос и не почувствовал его.

— Бе-елый. Снегом скорее три! Шибче, шибче!

И сама, схватив с его валенок снег, принялась тереть Петьке нос.

Потеплело, и вечерами по-прежнему молодежь собиралась в клубе. Обычную игру в ремень, в загадки, а за ними неугомонные пляски Петька нарушил: в самый разгар танцулек объявил:

— Не пора ли передохнуть? Довольно чесать подметки. Давайте-ка кое-чем другим займемся. Вот, например, был я на курсах…

— И отморозил нос! — крикнули ему.

— …и желательно мне лекции вам читать. Есть охотники слушать?

О своих лекциях Петька думал еще на курсах. Ему представлялось, что ребята будут слушать его с таким же интересом, с каким он слушал агрономов. Правда, молодежь согласилась и терпеливо целый вечер слушала Петькину лекцию по агрономии. Но на другой лекции терпенью пришел конец. Сначала тихо, затем все громче начали шуметь, кричать, девки от щипков парней визжали, и, сколько ни совестил их сердитый Петька, ничего не помогало. Да и сам он чувствовал, что больше не о чем ему говорить. На первом же вечере выдохся весь запас его знаний. На свою неудачу пожаловался Алексею, а тот посмеялся, обозвал его «без пяти минут профессором» и посоветовал организовать агрономический кружок.

Засели вместе, выработали программу, ребятам роздали кое-какую привезенную с курсов литературу. На стены прикрепили цветные плакаты. Стали заглядывать на кружок и пожилые. Вопросы задавали — впору заправскому агроному ответить, но Петька не унывал. Тяжелые вопросы он записывал в тетрадь. Потом искал на них ответы в книгах и на другой вечер отвечал. На одном из таких вечеров завел разговор о тракторе. На стену заранее повесил несколько плакатов с тракторами разных систем. Расхваливал Петька трактор так, как ни один меняла не сумел бы расхвалить свою лошадь.

— Трактор, — объяснял Петька, — это такая машина… Может выполнить любую работу: пахать, боронить, косить, молотить. Трактор — скотина не ленивая, а корм ему — керосин.

— Говоришь, все может выполнить? — спросил дядя Никита. — Заставь его ожеребиться — живот надорвет.

Хохот покрыл слова дяди Никиты, но Петька не смутился.

— Верно. Трактор не жеребится… но его, дядя Никита, и слепни не кусают.

Еще больший хохот раздался. Догадались, на что намекнул Петька. Все помнят, как однажды сломя голову мчалась с поля Никитова карюха, закусанная слепнями. Лемехом плуга она изрезала себе щиколотки задних ног и долго хромала.

— Сколько он стоит? — спросил Сотин.

— Тысячу семьсот семьдесят рублей.

— Эге-ге!.. — дружно раздалось в ответ. — Где мы таких денег достанем?

— Без штанов останемся.

— Штаны у нас и даром не возьмут, — ответил Петька. — А трактор в кредит дадут. Все дело в задатке.

— Кредит и так на шее висит. Мельница с плотиной…

— Это не в счет. Мельница через год оправдает себя. И еще так скажу: ежели волков бояться, в лес не ходить. Подумайте, какая же артель без трактора?

— Небось рассрочка кредитам есть? — опять спросил Сотин.

— Есть. Вот для нашей артели — я справлялся — кредит на четыре года. При заказе внести нам десять процентов. Стало быть, сто семьдесят семь рублей.

— Двух лошадей побоку! — воскликнул Фома.

Но Петька будто не слышал.

— С первого урожая двести шестьдесят пять.

— А не уродится?

— Со второго — пятьсот тридцать.

— Ну его к дьяволу, трахтур твой!..