Лара. Нерассказанная история любви, вдохновившая на создание «Доктора Живаго»

Поначалу Борис возмутился и заявил, что не намерен никуда уезжать. А потом они с Зинаидой получили приглашение погостить у Нины Табидзе в Тбилиси. Зинаида с радостью ухватилась за эту возможность: она хотела увезти мужа подальше от Ольги, от иностранной прессы, от напряженности и скандала. Ольга была в ярости, снова чувствуя себя отодвинутой в сторону. У нее были сильные подозрения, что Нина, подруга Зинаиды, недолюбливает ее и не одобряет их с Пастернаком отношения. Когда Борис позвонил Ольге, чтобы попрощаться, случилась ужасная ссора. Она накинулась на него с упреками. Он только повторял: «Олюша, это не ты, не ты это говоришь. Это все уже из плохого романа. Это не мы с тобой».

Ольга, «холодная и чужая», уехала в Ленинград и отказывалась отвечать на его звонки. Борис попросил Ирину пересылать его письма матери. По словам Ирины, он «лукаво и вместе с тем очень верно писал ей», что не мог ничего сделать «не только из-за боязни причинить страдание окружающим, но и из-за боязни неестественности, которую принесла бы с собой эта ненужная и резкая перемена». Ирина решила, что, поскольку ее мать будет в Ленинграде недолго, она не станет пересылать ей письма, а даст прочесть их все сразу по возвращении: «По телефону я сообщала ей об их ежедневном поступлении, что она выслушивала довольно холодно: уж очень была обижена».

Впоследствии Ольга писала: «Горечь этой последней в нашей жизни ссоры[557] гложет меня и по сей день. Обычно, когда у него дрожали голос и руки, я бросалась к нему, покрывая поцелуями руки, глаза, щеки. Как он был беззащитен и как любим…»

За четырнадцать дней пребывания в Тбилиси, с 20 февраля по 6 марта, Борис написал Ольге одиннадцать писем, включая следующие:

«Олюша, жизнь будет продолжаться,[558] как она была раньше. По-другому я не смогу и не сумею. Никто не относится плохо к тебе. Только что дочь Н. А. обвиняла меня в том, что, беря на себя такой риск, я потом ухожу от ответственности, сваливая ее на твои плечи. Что это ниже меня и неблагородно.

Крепко обнимаю тебя. Как удивительна жизнь. Как надо любить и думать. Не надо думать ни о чем другом. Твой Б.»

«Попробую позвонить тебе сегодня[559] (в воскресенье 22) по телефону с почты. Мне начинает казаться, что, помимо романа, премии, статей, тревог и скандалов, по какой-то еще другой моей вине жизнь последнего времени превращена в бред и этого могло бы не быть. Наверное, действительно надо будет сжаться, успокоиться и писать впрок, как говорил тебе Д. А. Я вчера впервые ясно понял (меня упрекнули в этом), что, вмешивая тебя в эти страшные истории, я набрасываю на тебя большую тень и подвергаю ужасной опасности. Это не по-мужски и подло. Надо будет постараться, чтобы этого больше не было, чтобы постепенно к тебе отошло только одно легкое, радостное и хорошее. Я люблю тебя и крепко целую… Обнимаю тебя. Прости меня».

Борис проводил дни в Тбилиси, читая Пруста и гуляя по этому красивому городу, чтобы облегчить боль в ноге. Его письма к Ольге полны сожалений о той запутанной ситуации, которую он создал. Ее молчание и отъезд в Ленинград мучили его. Борис не знал, что с ней, где она, и это лишало его покоя. Опасения, что она может не вернуться к нему, изматывающая тоска, гложущий страх потерять ее усиливаются:

«[28 февраля] Олюша[560] золотая моя девочка, я крепко целую тебя. Я связан с тобою жизнью, солнышком, светящим в окно, чувством сожаления и грусти, сознанием своей вины (о, не перед тобою, конечно), а перед всеми, сознанием своей слабости и недостаточности сделанного мною до сих пор, уверенностью в том, что нужно напрячься и сдвинуть горы, чтобы не обмануть друзей и не оказаться самозванцем. И чем лучше нас с тобой все остальные вокруг меня, и чем бережнее я к ним, и чем они мне милее, тем больше и глубже я тебя люблю, тем виноватее и печальнее. Я тебя обнимаю страшно-страшно крепко, и почти падаю от нежности и почти плачу».

В письме от 2 марта Борис пишет о своей глубокой убежденности в том, что у них с Ольгой какая-то мистическая любовь, которая «побеждает все препятствия и несчастья». Он говорит, что их ссоры «произвели на него тяжелое впечатление», и подвергает сомнению ее уверенность в том, что, если бы они поженились, она была бы защищена. И оказывается совершенно не прав, когда пишет:

«Даже если опасения твои[561] насчет себя самой были бы основательны, – ну что же, это было бы ужасно, но никакая опасность, нависшая над тобой, не зависела бы от того, что так или иначе сложилась моя жизнь, и не мое постоянное присутствие могло бы эту опасность отвратить. Нити более тонкие, связи более высокие и могучие, чем тесное существование вдвоем на глазах у всех, соединяют нас, и это хорошо всем известно».