Лара. Нерассказанная история любви, вдохновившая на создание «Доктора Живаго»

Осенью 1959 года в перерывах между ответами на срочную корреспонденцию Пастернак начал работать над своим первым оригинальным произведением после «Доктора Живаго». «Разумеется, сами эти письма[567] сильно отвлекали его от второго источника счастья, – писала его сестра Лидия, – от новой работы, которую он начал писать, как только «Доктор Живаго» ушел из его рук, с таким же рвением и энтузиазмом». Это была «Слепая красавица» – пьеса в трех актах, действие которой происходит в особняке XIX века.

По словам Ольги, «в пьесе Б. Л. хотел дать свое понимание[568] свободы и преемственности культуры. Вначале это предреформенные разговоры о свободе, проблемы социальной свободы, взятые исторически и национально. Потом реформа осуществляется, и становится ясной призрачность общественных свобод вообще, и подтверждается, что человек свободен лишь в творчестве».

Той зимой Борис повез Ольгу в театр – это было одно из его страстных увлечений – как оказалось, в последний раз. «Он вообще очень любил устраивать походы[569] в театр, видимо, это осталось в нем со времен юности – любовь и трепет перед театральным занавесом, – вспоминала Ирина. – Заранее заказывал в кассе много билетов, организовывал их выкуп, «колбасился», как говорила мама».

На гастроли в Москву приехал Гамбургский театр. Ирина описывает, как Борис «трогательно поделил свои выходы – на «Фауста» он пошел с Зинаидой Николаевной и Леней, а на «Разбитый кувшин» – с матерью и мной». Ирине немецкая комедия Генриха фон Клейста показалась трудной для восприятия. Эта пьеса снисходительно высмеивает недостатки человеческой природы и судебной системы. Поскольку Ирина плохо понимала немецкий, ей было довольно скучно. Многие зрители явно разделяли это чувство, поскольку смех был неуверенным и слышался редко. Борис же, который прекрасно говорил по-немецки, был очарован спектаклем. (Одной из характерных черт Пастернака, учитывая его лингвистические способности и свободный французский, было то, что он предпочитал при любой возможности говорить со всеми иностранными корреспондентами по-немецки.)«Зато Б. Л. хохотал от души, так громко и заразительно, что было слышно даже в задних рядах, – вспоминала Ирина. – В антракте он светился от удовольствия, приглашая нас с матерью и попадавшихся знакомых разделить его восхищение остроумием пьесы и замечательной игрой». После окончания спектакля они втроем пошли за кулисы. Пастернака – «ведь это был год его всемирной славы – сейчас же облепили актеры, среди них Грюндгенс. Просили надписать книги, программы; окруженный плотным кольцом загримированных и еще не успевших переодеться актеров, ловивших каждое его слово, он с вдохновением ораторствовал по-немецки».

После этого Борис поймал такси. «Респектабельная семья: мать в новой, присланной уже «оттуда» нейлоновой шубе, я, провожаемая несколькими знакомыми корреспондентами, Б. Л., сияющий, раздарив автографы счастливым немцам, – и это всего спустя год после переделкинской канавы, унизительного похода к Федину, оскорбительных писем. Но ощущение какой-то ирреальности происходящего, мимолетности, чувства, что судьба ошиблась, одарив нас внезапным благополучием, что это миг, вдруг остро охватило меня тогда».

Ирина никак не могла избавиться от этого пророческого беспокойства. Она, теперь студентка четвертого курса московского Литературного института, состояла в отношениях со студентом-французом по имени Жорж Нива. Он приехал в Московский университет учиться в рамках программы обмена. Борис всячески одобрял избранника Ирины и желал, чтобы Жорж женился на ней. Он хотел, чтобы Ирина была финансово и эмоционально защищена, когда после окончания ими обоими учебы уедет к Жоржу во Францию.

Той зимой Ирина и Жорж подолгу готовились к экзаменам в «избушке». Вот как она вспоминала эти дни: «Часов в восемь придет Б. Л.[570] Он очень любил посещать нас, даже в отсутствие матери, в эти темные зимние вечера, любил сознавать, что где-то среди сугробов светится окошко, за которым его ждут. Мы бросались ему навстречу, помогая стащить и стряхнуть такую тяжелую шубу, он, слегка запыхавшись от подъема, оправдывался: «Сейчас, поднимаясь, задохнулся и подумал: Господи, да ведь восемьдесят уже! А потом вспомнил – да нет, еще только семьдесят!» И смеялся вместе с нами».

Ольга впоследствии писала: «По молчаливому соглашению держаться в те дни на юморе, извлекая его откуда возможно, мы таким, казалось бы, «легким» отношением к происходящему заразили и Б. Л.». Борис любил рассказывать забавные истории о незначительных, «лубочных» событиях: о персонажах из деревни, которые прорывались на дачу или предлагали зашифровать для него роман. Это были ребячливые, актерские истории, игра на публику, и Ольга видела его насквозь. Борис в значительной мере преувеличивал их веселость, тогда как в действительности в то время он все воспринимал очень болезненно. Ольга знала это; однако, чтобы поддержать в нем бодрость духа, все они «хохотали,[571] и со стороны можно было подумать, что все легко и ладно».