Лара. Нерассказанная история любви, вдохновившая на создание «Доктора Живаго»

Никифорова допрашивал другой следователь, развязный и наглый молодой человек с прыщавым лицом. Ольге предстоял[269] любимый ритуал допроса в советской системе: очная ставка со свидетелем, которого заставили, почти наверняка путем пыток, дать показания о ее предательстве. Внешность Никифорова поразила Ольгу. Обычно аккуратный и ухоженный, он предстал перед ней запущенным, со спутанной отросшей бородой, в брюках с расстегнутой ширинкой и ботинках без шнурков.

– Скажите, – обратился к нему Семенов, – вы подтверждаете[270] вчерашние показания о том, что были свидетелем антисоветских разговоров между Пастернаком и Ивинской?

Ольга ошеломленно вскрикнула – Никифоров никогда не видел ее вместе с Борисом – и немедленно получила выговор за то, что заговорила без спросу.

– А вот вы рассказывали, что Ивинская делилась с вами планами побега за границу вместе с Пастернаком и они подговаривали летчика, чтобы он их перевез на самолете, вы подтверждаете это?

– Да, это было, – подтвердил Никифоров.

Ольга не смогла сдержаться, настолько возмутила ее эта подтасовка:

– Как же вам не стыдно, Сергей Николаевич?

Семенов приложил палец к губам, знаком велев ей замолчать.

– Но вы же сами все подтвердили, Ольга Всеволодовна, – пробормотал Никифоров.

И тогда Ольга поняла: его убедили дать ложные показания, сказав, что Ольга уже созналась в преступлениях, которые она даже не замышляла, не то что не совершала на самом деле.

– Расскажите, как вы слушали антисоветские передачи у приятеля Ивинской Николая Степановича Румянцева, – продолжал напористый молодой следователь.

Никифоров смутился и стал сдавать позиции.

– Да все это, наверное, не так… – Он начал мяться и путаться в словах.

– Так что же, вы нам лгали? – набросился на него следователь.

Бедный Никифоров стал «хныкать и увиливать». Ольге невыносимо было видеть его в таком униженном состоянии; вся ее семья его очень любила. Ольга пыталась защитить их обоих, заявив, что он видел Пастернака во плоти лишь дважды и только на публичных поэтических вечерах, куда Ольга помогала ему пройти.

Следователь вывел Никифорова из допросной. Семенов повернулся к Ольге и самодовольно сказал:

– Вот видите, не все такие, как ваш следователь. Поедем-ка домой. В гостях хорошо, а дома лучше…

Много лет спустя Никифоров, бывший школьный учитель, напишет Ольге покаянное письмо: «Я долго обдумывал[271] – написать ли Вам? В конечном раздумье – совесть честного человека… подсказала мне, что я должен оправдать то положение, в которое я когда-то поставил Вас, и поверьте – вынужденно, при тех обстоятельствах, которые тогда существовали.

Я знаю, что эти обстоятельства в то время Вам тоже были известны и испытаны до некоторой степени и Вами. Но к нам, мужчинам, они применялись, конечно, выразительнее и круче, нежели к женщинам. До моего свидания с Вами тогда, я отклонил, – хотя и подписанные мною два документа. Но много ли таких, которые смело, но справедливо, идут на эшафот? К сожалению, я не принадлежу к таковым; потому что я не один. Я должен был думать и пожалеть свою жену.

Говоря яснее, тогда, то время было такое, что по положению как бы один тянул другого в одну и ту же пропасть. Отклоняя и отрицая эти подписанные мною два документа, я твердо знал, что они были ложно, не мною, средактированы; но я вынужден был, как я сказал, хоть на время, но избавить себя от обещаемых эшафотов».

Тронутая честностью этого признания, Ольга вспоминала: «Сопоставляя свою растерянность[272] первых дней ареста и ужас морга с поведением Епишкина (и многих тысяч подобных ему), я особенно остро понимаю: единственное, в чем можно обвинить заключенного – это в даче ложных показаний в угоду начальству и для спасения своей шкуры, но не в растерянности и страхе. Епишкин был не один. Слишком многих первые же дни заключения превращали в доносчиков, обвинителей и вообще рабов инквизиции».

На фоне столь многих узников, поддававшихся огромному давлению, мужество Ольги, к тому же беременной от любимого, перед лицом неотступных допросов впечатляет еще сильнее. Она не стала топить никого, чтобы спастись самой, и меньше всех – Пастернака. Ирина с гордостью соглашалась: «На этих допросах мама,[273] конечно, победила – ни одно ее слово не могло лечь в «дело Пастернака», использоваться против него».

Через считаные часы после возвращения «домой», в лубянскую камеру, Ольга ощутила режущие боли в нижней части живота. Ее поместили в тюремную больницу. Запись врача[274] в официальном документе свидетельствует, что Ольга попала в лазарет «из-за маточного кровотечения». Она потеряла ребенка. «Там и погиб, едва успев появиться на свет, наш с Борей ребенок»,[275] – с сожалением вспоминала она.