Лара. Нерассказанная история любви, вдохновившая на создание «Доктора Живаго»

Во время обеда Зинаида отвела Берлина в сторону и, рыдая, умоляла его убедить Бориса не публиковаться за границей. Мать семейства, стремящаяся защитить своих близких, она не хотела, чтобы их дети и дальше страдали. Она была убеждена, что Леонида нарочно срезали на вступительном экзамене в Высшее техническое училище, потому что он был сыном Бориса Пастернака. Она также рассказала Берлину, что в мае 1950 года старшему сыну Бориса, Евгению, не позволили окончить аспирантуру в Военной академии и послали на Украину проходить обязательную военную службу во время сталинской антисемитской кампании.

Берлин в разговоре с Пастернаком деликатно поднял вопрос о последствиях для семьи писателя, которые несомненно будут, если Борис продолжит бросать вызов властям. Он заверил Бориса, что, даже если роман не опубликуют в ближайшем будущем, эта книга выдержит проверку временем. Сказал, что сделает копии рукописи на микропленке и спрячет их во всех частях света, так что роман переживет даже ядерную войну. Борис вспылил, возразив, что разговаривал с сыновьями и что они «готовы страдать». Берлин пришел к выводу, что Борис[414] принял решение о публикации «с открытыми глазами». Несмотря на всю его аффектацию и наивность, писатель, похоже, сознательно решил сыграть в американскую рулетку.

14 августа Борис написал Лидии, Жозефине и Фредерику письмо – первое за почти десять лет, поскольку ограничения на переписку в период оттепели были отчасти сняты. Он рассказал родным о том, что Исайя Берлин был у него в гостях и привезет им в Оксфорд один экземпляр рукописи. Попросил отдать рукопись на перевод и сделать не менее двенадцати копий, которые по его просьбе следовало разослать «тамошним главным русским» и, «очень важно, [Морису] Боура» («моему дорогому и более чем дорогому, трижды дорогому Боура»,[415] как назвал его Борис. Этот классический ученый, профессор поэзии и ректор оксфордского Уолдхэм-колледжа, был влиятельным защитником творчества Пастернака и неоднократно номинировал поэта на Нобелевскую премию в области литературы).

Пастернак рассказал близким о романе. Повторив свои опасения, что многое в книге им не понравится, он завершал письмо такими словами: «Это важный труд,[416] книга огромной, вселенской важности, чья судьба неотделима от моей собственной судьбы и от всех вопросов моего благополучия. Вот почему доводы, основанные на осторожности и здравом смысле, который выдвигал Берлин, прослеживая определенные вещи, которые уже случились в книге и о которых он вам расскажет, не имеют для меня никакого веса».

* * *

В начале сентября Серджо Д’Анджело был вызван «на ковер» к генеральному директору радио «Москва». Он нервничал и предвкушал головомойку. Его «самый высокий начальник» сидел за «громадным письменным столом,[417] уставленным различными увесистыми безделушками из мрамора и бронзы». С деланой небрежностью он спросил Д’Анджело,[418] нет ли у того случайно неопубликованного романа Пастернака. Д’Анджело ответил, что у него действительно несколько дней был в руках экземпляр «Доктора Живаго», а потом – «поскольку речь идет о готовящемся к выходу в СССР произведении, как об этом сообщалось по радио – уважаемый редактор, несомненно, помнит об этом» – он отдал его одному другу, итальянскому издателю, который заинтересован в том, чтобы издать роман и в Италии. Д’Анджело был удивлен реакцией директора. Вместо того чтобы отчитать его, начальник просто по-дружески попрощался с ним.

Д’Анджело нанес краткий визит в Переделкино, где нашел Пастернака «в форме, радушным». Борис подтвердил, что подписал договор с Фельтринелли, а потом упомянул о своей встрече с Анатолием Котовым, директором Гослитиздата, который предложил ему «пробить публикацию «Доктора Живаго» при условии внесения в него всех необходимых исправлений». Такой компромисс – это «абсурд»,[419] пожал плечами писатель. Затем они с гостем обсудили вопрос о том, зачем вообще Гослитиздату понадобилось делать такое предложение. Пастернак все еще был убежден, что редакторы прекрасно знают, что никогда не уговорят его выхолостить свое произведение. Они лишь тянут время в надежде, что Фельтринелли поддастся давлению и оставит идею опубликовать роман.

Д’Анджело уверил Пастернака, что надежды Гослитиздата ни на чем не основаны. «Фельтринелли хочет дать серьезный старт своему юному издательству, для чего ищет громкие имена, – объяснил Д’Анджело Борису, – и даже если его одолеют сомнения, рядом с ним работают люди, способные ему объяснить, что «Доктор Живаго» – самое что ни на есть громкое имя». Д’Анджело также напомнил Пастернаку, что Фельтринелли, несмотря на его безусловную приверженность коммунистической партии, никогда не потерпит такую бесцеремонную цензуру. Напротив, он будет с гордостью выступать в защиту права на творческую свободу. Пастернак, сдаваясь, развел руками.[420] «Будем надеяться, что так и будет», – был его единственный ответ.