Лара. Нерассказанная история любви, вдохновившая на создание «Доктора Живаго»

По словам Ольги, «боли были страшные, и ему казалось, что он умирает». (Тем не менее это не помешало ему продолжать работу над однотомником стихов в перерывах, когда боль утихала достаточно, чтобы он мог держать карандаш.) Опасаясь за свою жизнь и боясь, что никогда больше не увидит Ольгу, он написал ей из больницы девять писем:

Ночь с 1 на 2 апр.

«Я тебя непременно вызову, мне это надо… Я вызову тебя.[427] Мне надо будет посмотреть на тебя в последний раз, благословить тебя на эту долгую жизнь во мне и без меня, на примирение со всеми, на заботу о них. Целую тебя. Но спасибо тебе за все бесконечное! Спасибо. Спасибо. Спасибо».

6 апреля 1957 г.

«Лялюша, дорогая… Ночь была кошмарная. Я не сомкнул глаз ни на минуту, извивался червем и не мог найти положения хоть сколько-нибудь терпимого. Нельзя, конечно, так. Мы вели себя как испорченные дети, я – идиот и негодяй, каким нет равного. Вот и заслуженная расплата. Прости меня, но что сказать мне. Боль в ноге, слабость, тошнота. Ты все-таки не представляешь, как мне плохо (не в смысле опасности, а страданья). Если мне во вторник будет лучше, я вызову тебя, но в таком сегодняшнем состоянии мне жизнь не мила, свет не мил и это немыслимо. Целую тебя. Не сердись на меня. Спасибо Ирочке за письмо».

[Без даты]

«Лялюша… Объясни маме и всем: я не боюсь умереть, а страшно этого хочу, и поскорее. Все более и более ухудшается и осложняется все: мертвеют все жизненные отправления, кроме двух: способности мучиться и способности не спать. И не нахожу себе места, где бы отдышаться. Этих мук не представляешь себе даже и ты».

Тотальная поглощенность Бориса собой поражает и приводит в возмущение. Как мог он подвергать сомнению способность Ольги представить себе муки, страдания и боль после того, как ее лишали сна на Лубянке, после всех мучительных лет в лагере?

Он завершает свое письмо так: «Успокойся. Не ходи сюда. Я опять вызову тебя неожиданно. Когда, не знаю. Целую. Ты ведь вчера видела! Без сил от мук».

Зинаида, которая ездила к Борису каждый день, расстроилась, когда во время одного из ее приездов в больницу кто-то из персонала спросил, кем она доводится писателю. Когда она предъявила свой паспорт, ей объяснили, что часом раньше приходила какая-то блондинка, которая тоже сказала, что она жена Пастернака.

К июлю Пастернак достаточно оправился, чтобы его перевели в санаторий «Узкое» в юго-западной части Подмосковья, где он проходил курс восстановительного лечения. До революции Узкое было поместьем братьев Трубецких, прославленных философов. Борис был знаком с их сыновьями еще по учебе в московской школе. Евгений Пастернак писал о визите его сводного брата Леонида:

«Мы встретились с отцом в Узком,[428] куда его отослали после больницы. Вид его лица с черными кругами под глазами, его слабость и худоба потрясли нас. Но он постарался успокоить нас, говоря, что это просто реакция на пенициллин, и что теперь он чувствует себя намного лучше. Мы гуляли с ним по парку, и он рассказывал нам о Владимире Соловьеве, который жил здесь у Трубецких, и показывал комнату, в которой он умер. Узкое расположено среди полей; огромный город, такой знакомый с детства, виднелся в отдалении. В 1928 году отец привозил сюда мать, он очень любил этот дом и парк».

Борис вернулся в Переделкино в начале августа. Его друг Александр Гладков навестил его, и они отправились в долгую неспешную прогулку по лесу: «Помню все, как будто это было вчера», – писал Гладков об этой встрече:

«…и светло-серый пруд с лилово-розовым налетом, и насыпь с раскидистыми ветлами, огороженную низкими белыми с черной каемкой столбиками, и прекрасные старые липы, кедры и лиственницы в сохранившейся части парка, куда привел меня Б. Л., и его милое, так хорошо знакомое гудение.

И говорит он совсем по-прежнему, то есть стремительно набрасывает кучи фраз, сам себя перебивает, уклоняется в отступления, возвращается к прерванному со всей той кажущейся сбивчивостью речи, к которой нужно привыкнуть, чтобы понимать ее неуклонную последовательность. Он кажется взволнованным и желающим выговориться».[429]

Они вдвоем гуляли и беседовали два часа. Точнее, в характерной для него манере ведения беседы, Пастернак говорил, а его спутник слушал. Поначалу Гладкову казалось, что Борис, должно быть, преувеличивает опасность своего положения: «Предчувствия ожидаемых гонений[430] и бед в это прекрасное воскресное летнее утро в тихом Подмосковье представились мне чрезмерностью воображения. Через год и два месяца я понял, что не он был слишком насторожен, а я чрезмерно благодушен… По словам Б. Л., над ним нависла грозовая туча. Роман вскоре должен выйти в Италии».