Лара. Нерассказанная история любви, вдохновившая на создание «Доктора Живаго»

21 августа телеграмма была подписана и отослана. Поликарпов немедленно проинформировал об этом ЦК и предложил послать копию телеграммы руководству итальянской коммунистической партии, чтобы усилить давление на Фельтринелли с целью не допустить публикации. Но даже после того как один из высших функционеров итальянской компартии гневно размахивал этой телеграммой в миланском кабинете издателя, Фельтринелли отказался дать задний ход.

Во второй половине того дня Борис писал Ирине, которая была на отдыхе в Сухуми:

«Ирочка, золотая,[435] ты написала остроумное, чудесное письмо маме, она сейчас его читала вслух, и мы восхищались. Здесь разразилась страшная гроза по моему поводу, но пока, слава создателю, мы неубиты молнией. Ввиду отсутствия тебя и твоей поддержки пришлось отказаться от неуступчивой позиции, которую я до сих пор занимал, и согласиться послать Ф. телеграмму с разными тормозящими просьбами. Громы были оглушительные, мама тебе все это расскажет по твоем приезде. Она высылает тебе некоторую толику денег, если у нее будет возможность, дошлет еще, а пока не расставайся с настроением твоего письма, не отказывай себе ни в чем и позволь поцеловать тебя на прощанье».

Ольга тоже приложила к письму Бориса свое, написанное, по словам Ирины, «в легкомысленном стиле». Ольга описывала встречу с Сурковым и Поликарповым, добавив, что только благодаря ее дипломатичности удалось удержать всю эту ситуацию под контролем: «Был и Боря[436] и произнес речуги, какие хотел. Я ходила за ним с валерьянкой и камфарой, а он произносил… Сейчас у нас передых, а в самые трудные дни Боря трогательно говорил: «Вот Ирочки нет, а она бы меня поддержала», и причем серьезно».

Итальянская газета L’Unità сообщила, что на пресс-конференции в Милане 19 октября Сурков сказал: «Пастернак писал[437] своему итальянскому издателю и просил его вернуть ему рукопись, чтобы он мог ее переработать. Как я прочитал вчера в «Курьере», а сегодня в «Эспресо», «Доктор Живаго», несмотря на это, будет опубликован против воли автора. Холодная война вмешивается в литературу. Если это есть свобода искусства в понимании Запада, то я должен сказать, что у нас на этот счет другое мнение».

Спустя несколько недель Борис написал своей сестре Лидии письмо по-английски, отослав его через Рим вместе с Серджо Д’Анджело. Странная ходульная форма письма была избрана намеренно. Пастернак предпочел писать по-английски, поскольку его русские письма нередко «терялись» на почте. Он нарочно сделал письмо путаным из-за «необходимости в анонимности содержания».[438] Этот «ломаный язык», писал он позднее Лидии, был вынужденным. Несмотря на то что далее он просил ее «писать в обычной русской манере», она поняла, что его почту перехватывают и отслеживают.

«1 ноября 1957.[439] Переделкино.

Моя дорогая, началась пропажа моих писем, причем особенно важных. Это письмо придет к тебе непрямыми, иностранными путями. Вот почему я пишу его по-английски.

Я надеюсь, что приближается исполнение моей тайной мечты – публикация романа за границей; сначала, к сожалению, в переводах, но когда-нибудь и в оригинале.

На меня здесь было недавно оказано давление с угрозами и запугиванием с тем, чтобы остановить появление романа в Европе. Меня вынудили подписать нелепые, ложные, выдуманные телеграммы и письма к своим издателям. Я их подписал в надежде, – которая не обманула меня, – что эти люди, в силу прозрачности столь неслыханно-низкой подделки, оставят без внимания лицемерные требования, – к счастью, они так именно и поступили. Мой успех будет либо трагическим, либо ничем не омраченным. В обоих случаях это радость и победа, и я не смог бы добиться этого в одиночку.

Здесь надо сказать о том участии и той роли, которую последние десять лет играет в моей жизни Ольга Всеволодовна Ивинская, Лара моего романа, перенесшая четыре года заключения (с 1949 года) только за то преступление, что была моим ближайшим другом. Она невообразимо много делает для меня. Она избавляет меня от досадной торговли с властями, принимая на себя все удары в этих столкновениях. Это единственная душа, с кем я обсуждаю, что такое бремя века, и то, что надо сделать, подумать, написать и т. д. Ее перевод из Рабиндраната Тагора ошибочно был приписан мне: это единственный случай, когда я не стал возражать против ошибки.

Зина – кроткая, запуганная, постоянно взывающая к сочувствию, по-детски тираническая и всегда готовая заплакать, создательница и хозяйка дома и сада, четырех времен года, наших воскресных приемов, семейной жизни и домашнего уклада – это не та женщина, которая способна страдать за другого или даже предать самое себя, чтобы что-то предупредить и терпеть.

Так идет жизнь, омрачаемая опасностью, жалостью и притворством, – неистощимая, непроницаемая и прекрасная.