Ларец

— Благодарю, нонче будет превесело, — наклонив голову, сказала она.

— Сия плохо говорит по-русски? — спросил Филипп, когда они вступали в первый из залов анфилады.

— Не хуже, чем на любом другом языке, — ответил отец Модест. — Она ж восковая. Нахально с его стороны лепить големов да выставлять публично. Однако ж еще из россказней Индрикова прояснилось, что Венедиктов тем занялся. Вить и карла голем, только попроще. Вон, гляньте!

Карлик на коротких ногах бегал меж собравшимися колесом, и довольно резво. Трудно было разглядеть лицо преемника бедного Псойки, так что Нелли не вовсе понимала, о чем идет речь.

— Что такое големы? — сердито прошипела она, обмахиваясь веером. — Говорите, нето враз споткнусь на сих ходулях.

— Искусственные люди, верней сказать, видимость человека, лишенная души, — сериозно ответил отец Модест, вглядываясь в пеструю толпу. — Нечистая сила часто использует таковых, чему известно много случаев. Но только один раз подобное сделал человек. То был иудей, раввин в Праге. Тот голем был неуклюж, слеплен кое-как из глины, а сугубых дарований ваятеля у раввина не было. Приказания создателя, тот, впрочем, выполнял плохо и вскоре разрушился. Останки монстра хранятся в Праге и ныне.

— А больше люди големов не делали? — и не место расспрашивать, да уж так Нелли сделалось любопытно.

— Покуда не делали, — отец Модест вздохнул, поправляя аметистовую булавку в жабо. — Но перед Скончанием Дней едва не каждый из дюжины сможет создать голема, способного ходить, говорить и выполнять приказания. Но не станем отвлекаться на пустое. Вон тот, за кем мы пришли.

Высокий зал, расширенный к окнам и суженный к внутренней стене, поражал сияньем восковых свечей в хрустале и гирляндами красных кринов, свисавших с потолка. Танцы еще не начались, и сладковатая музыка лишь приветствовала входящих. Венедиктов, в бархате лимонного цвету, отороченном черными кружевами, в белокуром своем парике (в точности как волосы хозяйки-големихи, отметила Нелли), стоял в веселой группе гостей. Когда Нелли увидела его, он набивал нос табаком из сплошь выложенной перлами табакерки и превесело смеялся. Перлами поблескивали мелкие его зубы.

— А дело-то трудней, чем казалось, — уронил отец Модест.

— Это Вы к тому, что он не отбрасывает тени? — спросила Нелли.

Глава XLII

— Как же мог я ранее не приметить? — сокрушался отец Модест, растирая тонкими перстами висок, словно его терзала жестокая мигрень. — Непростительное небрежение! Нет, не можем мы допустить, чтоб из такой безделицы дело отложилось опять! Ах, сколь я виноват!

— Но без тени он неуязвим, — озабоченно заметил Роскоф.

— Да он не без тени, Филипп, — досадливо поморщился отец Модест. — Его оболочка плотская, стало быть, подчинена законам физического естества. Есть объем и вес, не можно и без тени. Он прячет ее. Но КАК он ее прячет?

— Я заприметил нечто, могущее принесть нам пользу, — Роскоф вытянул шею, что-то выискивая в толпе. — Побудь покуда тут, Нелли.

Людское море тут же сомкнулось за спинами удаляющихся друзей: теперь она осталась одна. Пустое, не страшно.

Звуки полонеза уж гремели под сводами, и Нелли спряталась за огромною напольной вазой, расписанной морскими растениями: еще недоставало, чтоб кто-нибудь сдуру пригласил танцовать. Ваза стояла в изрядной нише, и по одну сторону из-за нее просматривалась стена, у которой на стульях восседали важные старухи, вооруженные зрительными стеклами на золоченых палочках. С другой стороны просматривался крайний ряд танцующих. Отчасти их, впрочем, загораживала огромная эпернь, ярусы коей только что не гнулись под тяжестью угощений. Чередующиеся грозды янтарного и черного винограда нависали над строем вазочек со взбитыми сливками, конфекты в прорезных бумажках взлезли на самый верх, меж тем как внизу румянились сдобные пирожки. Ничья небрежная рука не нарушила еще этой роскоши, но было явным, что красоваться ей недолго.

— Гляди, Поликсена, кто-то прячется в углу за вазоном! — прошептала девица лет шестнадцати. Две ярких птички колибри сидели в ее голубоватой куафюре, а третья парила на тоненькой проволочке, раскинув крылышки, над ними.

— Небось Аглая Минская, она нонче в розах, — ответила ей другая, коротенькая толстушка, украсившая голову незабудками. — Горюет небось — преображенец-то в столицу укатил. Но тише, кабы не услыхала.

Подруги, а по всему судя девицы были таковыми, взяли по вазочке сливок. Резво замелькали костяные ложечки.

— На твоем месте, Поликсена, я б сбежала с гусаром, — решительно заявила девица с колибри, облизываясь. — Кабы меня хотели выдать за старика судейского, так чего терять.

— Хорошо тебе говорить, Татьяна, — вздохнула толстенькая Поликсена. — Алтынов беден, как церковная мышь. Куда он меня может увезть, до ближайшей долговой ямы? Хошь не хошь, а идти мне за судейского.

— Кабы еще не так он плебейски звался, — вздохнула ее подруга, хотя с именем Татьяна едва ль ей было к лицу рассуждать, что плебейски звучит, а что нет. — Подумай, станешь ты госпожа Панкратова.