Ларец

Сердце бьется, как вольная пташка, заточенная в клетку ребер! Сердце выпрыгивает из груди. Отчего ей так тяжело бежать? Кажется, сто лет, как бегала она, Нелли, в горелки! Нелли? Нет, когда бегать было легко, ее звали Грушенькой. А теперь ей трудно, сердце ее слабо, она стара. Туфли путаются в траве, атласные туфли на каблучке, зачем не оставила она привычки их носить?..

Она бежит по высокому лугу, одною рукой таща за руку светленького мальчика лет восьми, в наспех, на одну всего пуговицу застегнутом сюртучке, другой прижимая к груди младенца в пышных пеленках… Она должна убежать.

– Бабушка, я устал! – хнычет мальчик.

– Такой большой, а нынче не можешь угнаться за бабушкой? – выдыхает она на бегу.

Мальчик обиженно сжимает губы и прибавляет шагу. Вот хлещут ей в лицо первые ветки рощицы. Можно перевести дух. Теперь, когда она остановилась, слышны шаги за спиной: не страшно, это Матрена.

– Матушка-барыня! Постойте, я с вами!

– Незачем тебе, ворочайтесь в дом и другим вели ворочаться.

– Так как же, матушка-барыня, страшно!

– У страха глаза велики. Достаньте буженины, вина, всего, что есть. Потчуйте да кланяйтесь. Не убьют вас злодеи, а будет дом пустой, сожгут со злости. Не забыла? Все господа с Петра и Павла как уехали. Да хулите нас поболе.

– Грех хулить, матушка Агриппина Ниловна! Ей-богу, хоть бы кого с собой взяли, дитятко-то тяжеленькое!

– Глупая, чем больше народу, тем сыскать легче! Как уйдут, Фавку или Никитку пошлешь сюда, в лес. Ворочайся назад!

Матрена, причитая, отдаляется. Колышется лиловым облаком иван-чай, кажущийся таким ярким через стволы деревьев, из древесного сумрака. Глубже от открытого места, в чащобу. Елечка не плачет, но и не спит: смотрит на Агриппину огромными серыми глазами, безмятежно и строго. Орест притих, хватается на ходу за ее юбки: ах, не надевать бы ей сегодня цвета мов, так издалека заметного в зеленой листве!

– Бабушка, злодеи хотят нас убить?

– Мы от них спрячемся, милый. Никто нас не найдет.

– Зачем папенька не купил мне сабельки, бабушка!

Агриппина не слушает уже, озираясь на ходу. Этим годом вырубили сухостой, знать бы… Знать бы, не отпускать Лизаньку, две седмицы тому уехавшую в Оренбург, ходить за раненым Кирюшей. Лиза молодая, ей спорей было бы бежать с детьми. А она, старуха, осталась бы тогда в своем дому, она не боится разбойников. Она пожила свое, куда как хорошо пожила… Кто мог знать, что подлые подступят так близко. И вот двое детей – в ее слабых руках. Не пугаться, не думать… Не думать, что злодеи изрубят Орестушку тесаками, разобьют Елечке головку о стену… Анна Васильевна, соседка, успела вместе с нянькой переодеть детей в крестьянское: саму молодую хозяйку повесили на воротах, но все трое малюток уцелели. У нее ж не было времени на машкерад: когда войско бунтовщиков нестройной гурьбой приближалось к воротам, она лишь сунула ларец в каменную подклеть и метнулась с детьми задами…

Старый дуб, раскинувший корявые ветви над неглубоким овражком: Агриппина помнит его по низкому дуплу, в которое в детстве легко могла протиснуться. Троюродными были они с незабвенным Иван Алексеевичем, часто гостила она в Сабурове, прежде чем сделалась в нем хозяйкою. Позже, когда дупло уже сделалось слишком узко, дуб был свидетелем их свиданий. Добрый друг, он спрячет детей… Спрятав, надо уйти подальше, Орест способен уже понять…

– Орестушка, залезь-ко в это дупло, вишь какое славное…

– А ты не станешь браниться, коли испачкаюсь? – мальчик перебежал уже через кулижку и стоит у дерева.

– Бывают в жизни случаи, друг мой, когда не испачкаться никак нельзя… Протиснешься?

– Бабушка, да оно совсем широкое!

Агриппина невольно улыбается. Она изменилась, но ведь и дуб тоже. Как обманчива детская память! Значит, места будет для троих.

Первым в дупло лезет Орест. Агриппина передает ему девочку и, подобрав юбки, залезает сама. Темнота пахнет шампиньонами. Отчего не плачет маленькая Елена? В серых глазках отражается, двоясь, кривая щель, полная яркого дневного света. Неужто ты чувствуешь мою тревогу, дитя? Пеленки недовольно шевелятся: маленькая ручка тянется к ее груди, бессильно щиплет ткань, крепко цепляется за брошь…

Брошь холодная и гладкая, пальцы ощущают каждый завиток орнамента.

У-фф! Нелли сидит на порожке, раскинув ноги по дощатому полу. Рука все еще стискивает брошь.

На сей раз даже не клонит в сон. Нелли, пошатываясь, поднялась и добралась до кровати. Она видела себя самое, младенца! Она видела Ореста маленьким мальчиком, живого!

Едва ли живет он в каком-нибудь еще камне. В камни уходит лишь память умерших. Странно… Откуда она это знает, то, что подумала сейчас? Откуда-то знает.