Лариса

— Кто он… где он, — вдруг севшим голосом спросил Михаил Павлович, и пальцы его, державшие снимок, задрожали.

— Это Юра… Юра Новаторов. Я вместе с ним жила в детдоме… В Калиновке… Сейчас он в Ленинграде, учится в институте…

Михаил Павлович откинулся на спинку кресла, на лбу его выступил пот.

— Вам нехорошо? — испугалась Реня и коснулась рукой его плеча.

— Нет, нет, — Михаил Павлович выпрямился, вынул из кармана пижамы носовой платок, стал вытирать лоб, лицо.

— Кроме этих фотографий, у меня нет никаких доказательств… Вы сами видите, даже имя и фамилия совсем другие. Может, сходство случайное… Но, знаете, надо проверить… А вот здесь, на этом снимке, посмотрите, как он похож на Зою… — Реня и сама вся дрожала. Так же, как тогда, в коридоре общежития, когда разглядывала ночью, под тусклой лампочкой, Юрины фотоснимки. — Я оттого и решила говорить пока только с вами, не тревожить Антонину Ивановну.

— Да, да, у нее больное сердце… Так в каком, вы говорите, детдоме, в Калиновке? Это где?

— Это за Гомелем. А где он у вас потерялся?

— Где потерялся? — переспросил Михаил Павлович. — Потерялся не там, но ведь по-всякому бывало… Так как, вы говорите, его зовут? Юра Новаторов? Нет, конечно, ни имя, ни фамилия… Но он в самом деле похож, — и Михаил Павлович снова наклонился над снимком. — Мне надо поехать в Ленинград… Надо обязательно его увидеть…

— Подождите, не волнуйтесь, — успокаивала его Реня. — Юра должен скоро сам сюда приехать… На зимние каникулы… А вы мне лучше расскажите, как все случилось. Может, это поможет мне что-нибудь выяснить.

Михаил Павлович поднялся, нетвердым шагом пошел к двери, ведущей в кухню. Реня слышала, как он звякнул там стаканом — пил воду. Потом в зеркале, висевшем напротив ее кресла, она увидела, как остановился он в дверях, потирая рукою грудь.

Вернулся, снова сел на свое место и снова долго смотрел на снимок.

— Он в самом деле похож на меня… Неужели такое возможно?..

Седой человек, испытавший на своем веку немало и горя и радости, не раз смотревший в глаза смерти, наверно, никогда он так не волновался, как в эти минуты. Со смертью можно бороться, ее можно победить, а что можно сделать, чтобы надежда не блеснула тем обманчивым лучом, после которого становится еще темнее. Михаил Павлович смотрел на Реню, и во взгляде его были и страх, и радость, и надежда, и боль.

Он снова поднялся, снова подошел к двери в спальню, заглянул туда. Казалось, он колеблется: не разбудить ли, не рассказать ли все и ей. Вздохнул, прикрыл дверь, вернулся к Рене.

— Я с ними не был тогда, ничего сам не видел, но Антонина Ивановна много раз об этом рассказывала, так что, считайте, все подробности мне известны, — начал Михаил Павлович. Он старался взять себя в руки, и хотя голос у него еще дрожал, лицо стало спокойнее. — До войны мы жили в Гродно. Там стояла наша воинская часть. А когда началась война, вы же знаете, что творилось в первые дни… Хотя вы-то как раз и не знаете, не помните. Вы ведь тогда совсем ребенком были… как мой Шурик, наверно… Молодежь теперь только по книгам, по кино знать может…

Так вот, наша часть заняла оборону… Стояли мы твердо, дрались до конца, не одна сотня фашистов навеки осталась в нашей земле, едва ступив на нее. Но и наших полегло немало. Гибли как герои, но мало кто знает о их подвигах. Вот почему я и взялся за свои записки. Хочу рассказать о тех, павших в самом начале.

Сами понимаете, что в эти дни я никак не мог забежать домой даже на минуту, даже для того, чтобы сказать одно единственное слово: уезжайте. Но Антонина Ивановна сама догадалась: связала узел, Шурика на руки, и вместе с соседками, женами наших командиров — на станцию. Кое-как втиснулась в вагон. Кое-как добрались до Минска. А в Минске как раз в это время немцы вокзал бомбили. Наши угодили в самую бомбежку. Горели вагоны, целые составы. Люди бегают, кричат, вытаскивают из огня раненых, убитых, обгорелых. Среди женщин поднялась паника: поездом дальше ехать нельзя, немец бомбит все железнодорожные станции, поезда обстреливаются. Решили идти на шоссе и двигаться дальше машинами. Наивные, думали, что машины ходят по шоссе, как и до войны. Но, знаете, в такие минуты люди разве могут трезво рассуждать?

— Ну, и отправились они, — рассказывал Михаил Павлович, — кучка женщин с детишками, через весь город, на Московское шоссе. А Минск горел. На улицах валялись груды чемоданов, узлов с добром. Прямо на тротуарах стояли швейные машины, ветер трепал занавески в пустых квартирах, а к ним уже подбирался огонь. Потом оказалось, что и я в тот же день проходил через Минск. Может, был совсем от моих близко, но у военных своя дорога…

С трудом добрались до шоссе. Но машины, проезжавшие по нему, и не собирались подбирать беженцев. На некоторых было и так полно людей, а военным машинам не разрешалось брать штатских.