Лаций. Мир ноэмов

Луна бесшумно скользила за облаками. На островке посреди фальшивого моря, в широкой искусственной впадине, проделанной в самом центре гигантского корабля, сгустилась тьма. Ясный свет зари еще не поднялся над этим миром. Настал час охоты, весьма подходящий для собачьего тявканья, которое издавал Эврибиад. Потому что смех его сделался неудержимым, от него кружилась голова и кровь стучала в висках. Он осознал правду – и ничто больше не имело значения, ничто не доходило до его ушей: ни шум неразличимых волн, хоть он и раздавался совсем близко, ни обеспокоенные фразы, которыми обменивались женщины. А потом смех перешел в рык; глотка у Эврибиада пересохла, а воспоминания разливались в нем зловонной горькой лужей, навсегда оставляя в душе невыводимое, неизлечимое пятно. Тыльной стороной лапы он машинально утер с глаз едкую соленую воду. Эврибиад плакал в тишине, хотя и не испытывал никакой грусти, никакой жалости к себе или к своей расе. О чем ему было жалеть – разве что о мире, построенном на лжи, предназначенной для идиотов? В нем росло иное чувство, собачий гнев, животное бешенство, готовность драть и кромсать.

Фотида почуяла что-то, несмотря на мрак, и, вытянув шею, растерянно взглянула на него. Они хорошо знали друг друга с самого детства, когда их обоих оберегали, как будущих вождей. Но его супруга знала не все, а потому ничего не поняла.

Он отступил на шаг, так, чтобы укрыть лицо и спрятать гнев в плотном черном плаще ночи. Поглядел на маленькую фигурку самки по имени Плавтина, которая всего несколькими словами только что пошатнула основы целого народа. Эврибиад ни на секунду не сомневался в ней. Он чувствовал, что она не лжет. Плавтина была существом из плоти, таким же живым, как они с Фотидой. Не одним из этих холодных механических деймонов. Ее чувства имели аромат – почти неуловимый, куда более слабый, чем у собаки, но достаточный, чтобы понять, пытается она его обмануть или нет. Было и кое-что еще. Он давно ожидал подобного откровения. И может быть, до сегодняшнего дня он просто не желал смотреть в пропасть, которую это откровение перед ним разверзнет. Он знал это, еще когда совсем молодым щенком служил в войске. Знал и потом, когда сбежал вместе со своими людьми, и после, когда Корабль готовили к отлету и на каждом посту, где могло потребоваться убить, оказался кто-то из его собратьев. Никто не считал Эврибиада большим ученым. Он не мог похвастаться ни живым математическим умом, как Фотида, ни дипломатической тонкостью Фемистокла, однако он обладал знанием людей и вещей, которое получаешь на командном посту. И он обманывал сам себя. Чтобы не подвергать сомнению древние истины. Может быть – чтобы не брать на себя полную ответственность за свои действия. При этой мысли он ощутил почти физическую горечь, как если бы вонзил клыки в полные желчи внутренности рептилии. Если руки Отона были связаны старинным проклятием, если бог не имел свободного выбора, то значит, и Эврибиад не мог считать себя неразумной жертвой махинаций заведомо более сильного существа. Он сам себя опозорил – и как людопес, и как… Он не мог отыскать слова для такого. Как существо, способное убить своего собрата. И терзаться после этого угрызениями совести.

Фотида с Плавтиной продолжали разговор в темноте, но он мысленно уже не был с ними, он унесся вдаль, оставаясь в то же время совсем близко, в глубине собственной души, без всякой жалости к бесчестью своего прошлого. Он неслышно скользнул в темноту и зашагал к берегу.

Эврибиад любил Фотиду. В этом он всегда был уверен, несмотря на поспешный отъезд, который она восприняла, как бегство от нее, и отказалась понимать иначе. А теперь, всего за несколько дней, обстоятельства снова сблизили их, и Фотида даже почти ему улыбнулась, слегка растянув губы и прикрыв глаза. Его сердце подскочило от радости. Он узнал это давно знакомое выражение, которое во времена их помолвки – в другой жизни – всегда тревожило его, поскольку было непостоянным, и мог предвещать и признание в любви, и упрек; первое всегда с ноткой иронии, второе – всегда с любовью. Она придумала план – как ловко и незаметно заполучить себе это создание – эту женщину, которую он привез из космоса. Эврибиад согласился, и оказалось, что Фотида была права. А главное – когда она пришла и заговорила с ним, он понадеялся, что отношения, связывавшие их прежде, могут возродиться, что из-за выпавших на их долю испытаний и недоразумений их связь была лишь временно поставлена на паузу – холодную, болезненную паузу в его жизни, но теперь она закончилась, и он снова мог вернуться к теплу очага.

Однако, сказал он себе, все пойдет не так. Из-за того, что он только-только вернул себе расположение супруги; из-за того, как прекрасны была ее блестящая шерсть и изящные лапы, все казалось еще тяжелее, еще несправедливее – будто удар ножом в самое сердце. Потому что у него не было другого выбора, иначе как снова предать ее, и на сей раз без всякой надежды на прощение.