Латунная луна : рассказы

Праздный народ приморского житья на следующий день довольно быстро сумел забыть о кончине актера и неопорожненной никем бутылке водки, курортная жизнь была наполнена необходимостью поесть, запить еду теплым ситро, намазаться, если обгорел, простоквашей, купить у придорожной старухи древнего винограда “изабелла” (надо понимать, не того, который образовывал тень и прохладу над несчастным собратом). Про него же старались не думать, а все сложности его перемещения в родной театр Вахтангова не обсуждать, поскольку есть брат и машина ихняя тоже есть, и полустанок, хотя и в некотором отдалении, есть. А так как у многих танцовщиц уже образовались белые незагорелые полоски, то они просто ушли на какую-то полянку загорать обнаженными. Ушла туда и моя вчерашняя спутница, и все они мазались там кремом, наклеивали на носы бумажки, чернели и рыжели лобковой порослью и говорили о разном всяком, что от века являлось тайной их половины человечества, недоступной мужчинам.

Предотъездный вечер она определила для сбора двух своих чемоданов — большого и маленького, а уже к полустанку на кратковременно останавливавшийся поезд чемоданы тащил со мной хозяин ее жилья, тот самый злонравный Гурген, который якобы подбросил в наш двор отвратительные челюсти. Между прочим, они теперь по вечерам и ночам фосфоресцировали, интенсивно голубея во тьме, а вокруг них летали светящиеся мухи.

Потом она сказала: “В Москве обязательно звоните и не забывайте про меня. И не сердитесь…”

Поезд, казавшийся в тесноте местного предгорья долговязым и нескончаемым, капая вагонными жидкостями, сперва тихо поехал, а потом замелькал проводниками в майках, держащими неопрятные намотанные на короткие палки желтые флажки.

“Не сердитесь!” — не сердиться было нелегко. Однако курортная жизнь требовала своего, и мы стали куролесить еще пуще, а я сердиться вскорости вообще перестал.

Измаранные же во время подталкивания автомобиля разбитой коленкой, а затем сидением на траве брюки, прижатые большим камнем, отстирывались всю ночь в морском прибое (собирался шторм). И отстирались идеально. Одной балетной барышне я через несколько дней вдохновенно врал, что по ночам в морской воде скапливается множество разгоряченных за день инфузорий, и они поедают пятна, нисколько не повреждая ткань брюк. Вот погляди сама!

Много позже у писателя N. (фамилии не помню) в его повести (названия тоже не помню), напечатанной в толстом журнале (опять же не помню в каком) была описана курортная ночь, во мраке которой слышались разнузданные крики и пение. Хулиганствующие нарушители тихих южных ночей, не нравившиеся писателю, — были, представьте себе, мы, а гнусная песня, которую мы горланили, была сочинена нашей художнической компанией по образу известной народной песни. Причем приведенный писателем куплет, помнится, был плодом вдохновения моего.

—   Уж ты, душка, моя красотка,
Чего ваяешь, не понимаешь!
—   Я ваяю, все понимаю,
Пуповину я ваяю!
Трень-брень пуповина…

Надеюсь, что когда-нибудь удастся обнаружить тот журнал и этот фрагмент, и тогда я подам правильный текст и точней изложу негодование раздраженного нашим поведением автора.

Гуляли и развлекались мы и вправду шумно, а жили бездумно и беззаботно, разве что неубираемые хозяином кобыльи (коровьи, ослиные?) челюсти по вечерам скалились светящимися своими зубами на посещавшего нужник и наполняли его безотчетным ужасом, а также мыслями о мясных закладках хозяйской кухни.

Слава Богу, кроме этой кухни был еще базар — маленький поселковый рыночек, — а там траурные кавказские женщины, а у них в банках мацони, холодное и похожее на трясущуюся белую пластмассу. Еще был сулгуни — слегка бежевый благословенный сыр с чистой слезой, словно плакал он по провалившимся в тартарары черкесам. Коварный Гурген продавал там хачапури, и была “изабелла”! До чего оно красиво звучит: “Была изабелла” — виноград с настойчивым редкостным вкусом, со скользким, непохожим на виноградную мякоть нутром, мешавшим выплюнуть косточки, но зато сотворявший из своей влаги удивительное молодое вино с полууловимой смородиновостью, словно бы созданное для винопийцы-гурмана, коего, обольстив своим ароматом, опьяняло в лоскуты и огорчало его подругу, с которой пришел он пировать, но — захмелевший — терял желание даже целовать ее, поскольку нацеловался с ошеломительным, нигде до сей поры невстреченным хмелем кавказского Черного моря. А мед! А горький мед, пьяный опасный мед, вокруг которого летали красивые пчелы? А продавал его симпатичный отравитель — милый столетний дедушка, честно предупреждавший, что мед горький, но кто же не знает, что на Кавказе мед горький, его же собирают с разных цветов!

— А ти разве не с разных дэвушек свой мед собираешь? — спрашивал лукавый дед, и улыбался, джигит, радуясь своему такому удачному вопросу.

А ты шел домой с баночкой горького меда, и по дороге за тобой летели неотвязные, как курортные прелестницы, пчелы.