Латунная луна : рассказы

— Мышаты, пусики мои! Разве б я петуха взял — от него же яйца оплодотворяются! — убеждает ящичных заморышей Государцев, хотя говорит это, чтобы хоть что-то сказать. Мыши, давно подметившие вороватость кормильца, ему верить перестали. — Я знаю, вы хочете питаться. Разумеется, просом. Но где его взять? Давайте забудемте о нем и вспомним питательное сорго! В сорге ведь и сахара, и белки, и, открою вам по дружбе, желтки есть. Как в яйцах. Опять не верите? Что ж, не верьте, а эта шамовка как раз вот она!

И насыпает сорго не сорго, а некую собственноручную смесь — провернутые в мясорубке царские, времен кованого забора, обои, сорванные в углу комнаты. Местами на них сохранился старинный желтоватый клейстер. Обойная сечка обогащена сухим навозом, подобранным с пересекающего травяную улицу гужевого булыжника. Теоретически в навозе предполагаются неусвоенные конем зерна овса.

Засыпав такового корма, он уходит околачиваться по уставленному объектами жизни двору, дабы все убедились, что он чужого ни у кого не своровывает. При этом напоказ роется в догнивающих кучах прошлых листьев и даже заглядывает под забытые в углу ржавые бородавчатые куски кровельного железа. Он же все-таки пьян.

Наши пьяные, между прочим, себя соблюдают, если, конечно, не считать проживающих в бараке. Они, наши пьяные, — народ безобидный, опять же исключая проживающих в бараке. Бровкина, скажем, или пришлого кого-нибудь.

Вчера, например, замеченного на улице побродягу сильно мотало к канаве, и он, соблюдая не упасть в нее, пел “Девица красная хвать я щуку в руку!..”

Наши, когда выпьют, этой песней не пользуются, а если кого отфугасит, допустим, на забор, разглядывают на уцепленной штакетине какую-нибудь нехорошую букву, дырку от сучка или божью коровку, чтобы никто плохо не подумали. И всем сокрушенно улыбаются.

Государцев же перемещается по двору. Теперь он приподымает щепки, а еще, выпятив сухощавый диагоналевый зад, встает на четвереньки, чтобы заглянуть в фундаментный отдушник, для чего вытаскивает закладной зимний кирпич. Выпрямившись и не отряхнув коленок, он задирает голову и принимается глядеть на скворешню, даже кидает в нее камушком — полагая наверно, что удар отзовется внутри и петух из скворешни выскочит.

Дурак он, что ли, Государцев? Да нет же! Говорят вам — он выпил! Он же заподозренный, он переживает. Вот снова приподнят ржавый обломок кровельной жести — под ней теперь вертится дождевой червяк. Государцев обдумывает — не отнести ли вертлявую находку мышам, но затем, нахамив червяку, опускает приподнятую жесть, которая обламывается по ржавой обглоданной каверне.

Вдоль бревенчатой стены главного дворового дома тихо идет Варя — седая от женских болезней девушка. По причине неотвязных мыслей она по ночам не спит и ощущает себя ничему в жизни не предназначенной.

Варины руки повисли. Голова поникла. Глаза глядят в землю. Вчера соседка ей довела, что у нас высоко стоит подземная вода и это влияет на женское. Варя, идучи к воротам, обдумывает, как такое одно с другим связано.

Держа в руке жестяное крошево, Государцев двинулся к ней и — насколько получилось — надвинулся. Варя от внезапной мужеской близости совсем опустила глаза.

Государцев печально выдыхает в сторону водочный дух:

— Не любит нас жизнь, Варя. Ты вот настоящая пирожок по красоте была. А сейчас у тебя женские клапана барахлят… И я без приплода от мышей… И кот, зараза, умывается… Ждет, собака, своего! Я тут гляжу, а кот этот — мышеловшиц и птицелившиц! — танцует на задних ногах, играет, видишь ли, с добычей. Я дверь не припер — он Люську и зарубил… мышонку мою белую… Коты! Мыши! Люди! Вонючий снизу человек! Это, штоль, звучит гордо?!

Он вглядывается в Варины седины и уже навзрыд говорит: “Я, Варька, лучше военную песню запою, ладно?” — и поет:

Еще годик и два,
И настанет пора
За мужчинами в ряд становиться,
И ты с карточкой будешь стоять до утра,
Старикашку пытаясь добиться.

А потом второй куплет:

Еще годик один,
И не станет мужчин,
Но пусть будет же всё между нами —
Скоро будут мужчин по рецептам давать
Грамм по двадцать, по тридцать на даму…

Пропевши таковые глупости, он поворачивается уходить на улицу, однако, бормоча неотвязное “хули нам!”, укладывается вдоль воротины, причем — изнутри двора, потому что совестно от людей. Но так, чтобы туловищем дорогу к воротам не перекрывать.

Горестная Варя выходит за ворота и, увидев торчащую из-под них человечью ногу, обмирает. А это Государцев для удобства пьяного отдыха высунул на земляной тротуар мужскую конечность в задратой брючине.

— Вы чего, дядя Государцев! — ужасаясь бормочет Варя окаменевшему за воротиной мужчине и заталкивает постыдную ногу во двор.