Латунная луна : рассказы

Днем же было солнце и небеса сперва с белорусскими, а потом литовскими облаками, а еще литовские мальчишки, обязательно швырявшие в поезд камни. Женщины с подоткнутыми юбками, задравши зады, что-то непрерывно пропалывали. Бабы, приседавшие за нуждой, вскакивали с корточек и для отвода глаз принимались махать поезду. А некоторые махали, не вскакивая. Проводница, у которой был сложен товар, ехать на крыше без билета не мешала.

Ели они хлеб с маргарином, да еще на станциях покупали семечки и прошлогодние большие соленые огурцы с пустым нутром, пускавшие из себя соленую воду. На всех вагонах ехал народ, на вагоне впереди расположились какие-то бесстыжие девки, они матерились и кричали: давай к нам со своим огурцом, на бублик с дыркой махнемся, и хохотали.

К ним-то он и прыгнул. Он не хотел подавать вида, что понимает похабное зубоскальство, и решил притвориться, что прыгнет менять мокрый огурец на неизвестный бублик. Сперва сжал волосы двумя пальцами, чтобы лучше получилась на них красивая волна. Зулька тот вида делать не хотел, но и прыгать, хотя к девкам на их бабий обмен жуть как стремился, на передний вагон опасался. Прыгать с вагона на вагон приходилось все время. Но прыгать на вагон задний было не так уж страшно, а вот на едущий впереди и как-то отвратительно стучащий колесами — это было совсем другое.

Прыгнув, ты ударялся о встречный ветер и, произведя, какой получалось, шаг вперед, устремившись всем собою на убегавшую от тебя переднюю крышу, ударял в нее обеими ногами и валился, чтобы окончательно отъединиться от ветра и гарантировать себе пребывание на ней.

Он вспомнил свой прыжок на вожжи…

…Словом, девки, конечно, над ним поиздевались, огурец взяли, стали вертеть его в руках и громко гоготать. С соседней крыши подначивал Зулька, и во что бы все превратилось, неизвестно, если бы не начались полустанки на подъездах к Вильнюсу. Появилась милиция. Мешочников и безбилетных стали сгонять с крыш, и вскоре они с Зулькой после многих уловок доехали до Вильнюса уже в вагоне. Правда, Зулька считал, что им надо ехать до Вильны, а она, мол, дальше за Вильнюсом. Это ему посоветовали дома старорежимные родители. Но милиция всех пассажиров и его с Зулькой разогнала.

Хмурые хуторяне разглядывали на базаре мудреные книжки, удивлялись знакомым, таким же, как в Литве, цифрам на страницах, бранясь, говорили польские слова, полагая, что в России польский мат понимают. Очень заинтриговала их брошюра, как делать галоши. Однако — степенные люди — они уже крепко уяснили, что под новую власть надо идти в новые школы, и все привезенное удалось поменять на два мешка муки, которые были доставлены в Москву опять-таки на вагонных крышах.

Муку из мешка высыпали кучей на газету, расстеленную на полу. Ночью послышались какие-то скрипы — было решено, что это в куче проседает мука, однако некоторые домашние все же полагали, что это какие-то мучные жуки или червяки…

Мы прервали повествование фразой “Вдобавок он вспомнил свой прыжок на вожжи…” Но то, что происходило до этого прыжка, было однообразно, утомительно и нервно.

…Он стоял и стоял в ожидании пасшейся Буланки. Он не был уверен в том, что правильно предположил, будто она станет пастись обязательно по прямой.

На земле происходила кузнечиковая жизнь, что-то шуршало — и он опасливо глядел вниз, подозревая змею. Кричала птица, которую мы давно уже слышим в этом рассказе. В стороне чернелся нахохлившийся, нахлобученный на окрестность обкраденный им трактор, и, стоило поглядеть в ту сторону, в голове начинала вертеться популярная русская поговорка “стрелять таких надо”. Сухой мутный воздух густел и словно бы смыкался, но это, вероятно, происходило еще из-за того, что он был голоден, из-за того, что устал, из-за того, что не знал, как обойтись с лошадью, не знал, сумеет ли ее запрячь. Он многого не знал, не знал, что будущее окружает его уже сейчас, уже подступило всеми этими кузнечиками, которые упрыгают в завтра, а некоторые доскачут до тех, кто будет его расстреливать.

За поганый ремешок, которым была обмотана ладонь.

Иногда ему казалось, что лошадь отклонилась от линии и не придет из точки А в точку Б, где стоял он, и наступало смятение; он ведь надеялся, что придет, что достигнет его, что ткнется мягкими губами в его ладонь, где будет кусок просохшего с утра мокрого хлеба. Боже мой! Как же он не догадался взять хлеб? Пойти за ним? Пойти? Ни в коем случае! Пусть лучше без хлеба. Только бы не испугать ее, не спугнуть и не заставить поменять направление.

Ему докучали какие-то мошки. Хотя он был уже искусан, когда сидел в тележной тени, тогда почему-то не чесалось, как сейчас. Наверно, слетелись какие-то другие. Они стояли столбом, и он в этом столбе оказался.