Латунное сердечко (Das Messingherz, oder Die kurzen Beine der Wahrheit)

– Да, а как же, – согласился Бруно. – Прямо тут, на набережной Майбахуфер.

– Значит, если Эгон появится с мешком мусора возле баков, это никому не покажется странным. Пусть он выбрасывает мусор частями, сначала здесь, потом там, может быть, даже в другом районе – неужели такая работа не стоит лишней десятки марок? Ну скажите, разве это плохая идея?

– Отличная идея, шеф! – согласился Бруно.

Так Эгон превратился в герра Эгона Гримберга, частного агента по сбору макулатуры, всесторонне проверенного и зачисленного (по совместительству) на секретную службу. Поскольку он был внештатником, ему присвоили тот же номер, что и Бруно, только «дробь один», и поручили ликвидацию мусора. Однако к своим обязанностям он смог приступить лишь в конце мая, когда пришло наконец «добро» из Центра. К тому времени в отделении было уже два полных мешка секретной макулатуры. При этом Кесселю предлагалось привести герра Гримберга к присяге.

Церемония посвящения Эгона состоялась в той же Гостиной во вторник после Троицы, 31 мая. Эту почетную миссию взял на себя Бруно. Тем не менее у Кесселя осталось впечатление, что Эгон плохо понимал, в чем дело (правда, сообщение о том, что ему полагается аванс за июнь в размере 150 марок, он воспринял вполне адекватно).

Бруно велел Эгону прийти после обеда, к половине третьего (в это время автобусов не было, так что помешать торжественной церемонии никто не мог). Эгон явился уже в час, но пива ему не дали. «Потом», – пообещал ему Бруно.

Бруно накрыл белой скатертью телевизор в Гостиной (скатерть была из «приданого» Эжени, пожертвовавшей отделению целых две скатерти на благоустройство) и водрузил на него две свечки, а между ними – извлеченную из витрины модель восточно-берлинской телебашни. – Надо бы распятие, – сказал Бруно, – но я не знал, где его купить.

В половине третьего Кессель позвонил в колокольчик с надписью «Свобода» за пятнадцать восемьдесят. Он вдруг показался себе Дедом-Морозом (хотя снегурочка-Эжени сегодня была одета в строгий черный костюм).

– Погоди, – сказал Бруно Эгону, – сначала помой руки.

Эгон в этот день вообще во всем слушался Бруно.

– Картина «Рождественский вечер», – пошутил Кессель.

– Или «Утро перед казнью», – парировала Эжени.

Бруно зажег свечи и спел «Ла Палому».

– Это вовсе не шуточная песня, – заметил он – Когда мексиканцы решили расстрелять императора Максимилиана…

– Я знаю, – прервал его Кессель.

– Разве я вам уже рассказывал?

– Да, – признался Кессель.

– А я и не помню. Ну да ладно. Еще ее играли на похоронах Рингельнатца. Рингельнатц сам перед смертью велел исполнить ее на своих похоронах. Так что песня и в самом деле нешуточная.

– Ну, она во всяком случае серьезнее, чем «Эрцгерцог Иоганн» или «Серенада Тозелли», – согласился Кессель.

– Это точно, – подтвердил Бруно.

Бруно торжественно и серьезно пропел «Ла Палому» от начала до конца, глядя на импровизированный алтарь и крепко держа Эгона за пуку. В этом, собственно, не было нужды, так как Эгон от всей этой торжественности каменел прямо на глазах.

Когда Бруно закончил, Кессель подошел к Эгону и сказал (на большее у него просто не хватило фантазии):

– Господин Эгон Гримберг, поднимите правую руку и повторяйте за мной.

Эгон поднял правую руку.

– Клянусь!.. – сказал Кессель и умолк.

Эгон откашлялся, глубоко вдохнул и повторил:

– Клянусь.

– Благодарю вас, герр Гримберг, – сказал Кессель.

Бруно развернул Эгона к себе лицом, слегка приподняв за засаленный воротник пальто, так что его босые ноги выскользнули из растоптанных башмаков, и произнес:

– И чтоб у меня никаких! Мусор бросать только в баки и никуда больше. Ты понял?

Эгон тоскливо кивнул.

– Тебе все ясно?

Эгон снова кивнул.

– Если замечу, что хоть одна бумажка попала не туда – голову оторву!

Эгон кивнул в третий раз. Бруно поставил его обратно в башмаки.

– Ну вот, – подытожил Бруно, – А теперь можно и пивка выпить.

Эгон получил две бутылки, выпил их и тут же заснул.

В понедельник, в двадцатых числах июня, Кессель получил телеграмму: «Прилетаю Тегель вторник 10 часов целую бабушка». Это означало приезд Гюльденберга. Если бы в телеграмме стояло «дедушка», это был бы Курцман. Телеграмма пришла Кесселю на квартиру. Такой вариант был разработан на крайний случай, если случится что-то из ряда вон выходящее. Об обычных визитах его извещали обычной почтой, через курьера.

Кессель взял служебную машину и поехал в Тегель. Гюльденберг появился в зале прилета со старомодным, вероятно, еще прибалтийских времен кожаным портфелем в одной руке и серым плащом, перекинутым через другую руку. Лицо его было серьезно.

– Поедем прямо в «Букет» или сначала в гостиницу? – спросил Кессель после краткого обмена приветствиями. (Барон, кстати, никогда никому не подавал руки, в качестве извинения сообщая: «Я – вице-президент МЛПР. Как, вы не знаете, что это такое? Международная Лига Противников Рукопожатий!» Позже Кесселю это тоже пригодилось).