Лавина

— Старик Хильферт, что с протезом, который работает на складе запасных частей, пришел сегодня утром ко мне в производственный совет и спросил меня, потому как коллеге Шнайдеру нельзя уже докучать всякой ерундой. С Хильфертом, значит, заговорил один человек, представился, что он из института по изучению общественного мнения, и спросил, что Хильферт думает обо всем этом — извините за выражение — дерьме. Прошу прощения, госпожа Бёмер, но так рассказывал Хильферт. Спросили, значит, его, что он думает об этой дерьмовой и пустой затее Бёмера, ведь это надувательство, сказал человек из института. Хильферт рассказал также, что на автостоянку то и дело приходят какие-то люди и спрашивают, не разбогатели ли мы уже как совладельцы, приходится ли нам еще работать, имеем ли мы сорокачасовую неделю, а почему не двадцатичасовую, как чувствуем себя в роли совладельцев завода, почему боссом стал Шнайдер, а не кто другой, — такая вот чепуха. Но она нервирует людей. Они боятся.

— Чего? — спросила гранд-дама.

— Этого я и не знаю, госпожа Бёмер. Подобные расспросы вселяют в людей страх, это чувствуется, на заводе происходит что-то такое, чего прежде не было. Скажу так: говорят не о том, что заговорили все. То есть вслух не говорят. Между прочим, со мной на автостоянке еще никто не заговаривал.

— Господин Вольф, — сказал Шнайдер. — По трудовому договору на вас возложены особые поручения. То, о чем рассказал сейчас коллега Хётгер, относится к этой области. Выясните, что за люди слоняются по нашей автостоянке, даже если для этого потребуется дежурить круглые сутки. В конце следующей недели или в начале второй я созову общее собрание, чтобы успокоить заводчан.

— Я не хотел говорить, — сказал Адам, — но теперь все-таки скажу, потому что, возможно, это связано с тем, о чем доложил господин Хётгер. Вчера, хотя было воскресенье, мне по телефону предложили должность с окладом двенадцать тысяч марок в месяц — завидная сумма, почти вдвое больше, чем я получаю здесь. Я повесил трубку, даже жене ничего не рассказал. Звонил какой-то аноним.

— Да, крысы засуетились раньше, чем я думал, — сказал Шнайдер. — С сегодняшнего дня докладывать мне обо всем, даже об отвергнутом предложении, господин Адам. Благодарю всех и закрываю совещание. Разумеется, с вашего согласия, госпожа Бёмер.

Уходя из кабинета, он дружески похлопал меня по плечу; в приемной я еще раз обернулся. Гранд-дама все еще сидела за письменным столом и ворошила бумаги. Потом взяла свою сумочку и достала оттуда пузырек с таблетками; от Матильды я знал, что у гранд-дамы больное сердце и она не может обойтись без таблеток.

После совещания я поехал к Матильде; она внимательно выслушала мой рассказ.

— Твой отец держался независимо, — сказал я, — многообещающее начало, а гранд-дама восседала за письменным столом бога-отца с такой непринужденностью, будто там всегда было ее место.

Я повторил то, о чем поведал Хётгер, не забыв упомянуть и об особом поручении, которое дал мне ее отец.

— Фотограф и детектив в одном лице, может быть, я еще сделаю карьеру, — саркастически заметил я.

— Тебе придется поднапрячься, — сказала Матильда. — Я была сегодня в Дюссельдорфе, в гостинице «Штайгенбергер-парк».

— А зачем? — спросил я, несколько удивившись.

Она достала из стенного шкафа сафьяновую шкатулку величиной с несессер с цифровым замком. Шкатулка была до самого верха наполнена фотографиями. Первым лежал групповой портрет форматом с почтовую открытку: десять мужчин в темных костюмах сгруппировались вокруг Бёмера и подняли перед фотокамерой высокие бокалы с шампанским. В крайнем слева я узнал человека, стриженного ежиком.

— Когда и где был сделан этот снимок? — спросил я.

— В прошлом году во время заседания или конференции клуба «Ротари» [5]. Хайнрих получил какую-то награду за свою благотворительность, он опять сделал крупный взнос на социальные нужды. Празднество устроили в гостинице «Штайгенбергер-парк», сзади есть пометка. Но я нашла еще один снимок.

Она дала мне его в руки: Бёмер в плавках, Матильда в бикини на фоне пальм.