Лавина

— Здравствуй! — ответил он и вложил свою крохотную руку в егоровскую громадную.

— Как тебя зовут?

— Саша. А тебя?

— Николай Константинович, — представился Егоров. — А ну-ка, Саша, угадай: лягушка квакает или каркает?

— Лягушка квакает, ворона каркает! — радостно прокричал Саша.

— А поезд катится или летит по воздуху?

— Поезд катится, самолет летает.

— А почему самолет летает?

Вопрос был трудным, но мальчик, не задумываясь, отчеканил:

— Самолет летает на бензине.

— На керосине, — поправила Галина Павловна. — Он дешевле.

Мальчик внимательно на нее посмотрел.

— Можешь идти в палату, — разрешила Галина Павловна.

Ребенок зашагал. Коротковатые штаны открывали узенькие, как палочки, щиколотки.

— Он не отстает, — определил Егоров. — Почему невропатолог дал такое заключение?

— Она у нас хамоватая, может, он и зажался. Да и вообще в наших, прямо скажем, не курортных условиях дети… — Она подумала, как сказать, не могла найти нужного определения.

— Ладно, понятно, — остановил Егоров ее поиск нужного слова. — А что родители? Как они к нему?

— Обожают. Целыми днями под окнами сидят, чтобы он их из окна видел.

— Значит, надо оперировать. Для них. Иначе, представляешь, что у них будет за жизнь?

Егоров поймал себя на мысли, что еще три дня назад он не стал бы перепроверять заключение невропатолога. А ссора с Вероникой и вообще сама Вероника заставили его остановиться, оглянуться. И от этого три судьбы резко меняют курс, разворачиваются от отчаянья к спасению.

— А кого будем делать: мальчика или девочку? — спросила Галина Павловна.

— А вы как считаете? — спросил Егоров.

— Мальчика. Мужчинам легче жить.

Егоров пришел на десять минут раньше. Вероники еще не было. Он стал ходить взад-вперед и подумал, что не ходил вот так взад-вперед и не ждал никого лет тридцать. У него никогда не было левых романов — не из-за повышенной нравственности, а из-за того, что он любил жену. Первые пятнадцать лет он действительно любил, потом думал, что любит, а теперь стал старый и некогда. В дне расписан каждый час. Егоров вспомнил свой сон, вернее, он его не забывал. Во сне из подсознания вылезло то, что он давил в себе: лет навалом, а счастья все равно хочется. Какое-то счастье у него было. Разве сегодняшний день не счастье? Дарить людям жизнь, радоваться их радостью — разве этого мало? Но хочется своим счастьем делиться. Быть не одному. И этим небом поделиться — дымным и туманным, будто надымили из печной трубы. А вон ворона полетела. Егорову всю жизнь хотелось летать. Он был уверен, что скоро придумают крылья. Надел их на лямках, как вещевой мешок, оторвался от своего балкона — и вперед. В моду войдут облегченные непродуваемые скафандры. Влюбленные будут летать, взявшись за руки.

Вероника появилась минута в минуту. На ней было черное свободное пальто с капюшоном, черные сапоги — она напоминала католическую монашку. Приблизившись, она подняла руки и показала часы на запястье.

— А я ничего и не говорю, — оправдался Егоров. Он почувствовал себя виноватым за то, что явился раньше.

Они прошли через тяжелую дверь. Когда-то Егоров бывал в этом доме. Считалось, что здесь хорошо кормят. У дверей сидела интеллигентная старушка. Ее амплуа — вышибала. Егоров заметил, что в театрах на служебном входе тоже сидят интеллигентные старушки, может, даже бывшие актрисы, и не пускают новое поколение. Сквозь этих старушек надо продираться, как через колючую проволоку.

— Это со мной. — Вероника кивнула на Егорова.

— Да, да, «это» с ней, — подтвердил Егоров, идя за Вероникой. Ему нравилось за ней идти и подчиняться. Нравилось, как убедительно она изображает из себя хозяйку жизни. Танк из папье-маше. Танк для макета.

Они разделись. Егоров еще успел взять у нее пальто и передать гардеробщику. Вероника не привыкла, чтобы за ней ухаживали… Потом они сели за столик в уголочке. Народу было немного. Официант возник в полумраке, как фокусник, приподняв над блокнотом фирменный карандашик.

— Что будем есть? — спросила Вероника.

— Кто из нас двоих мужчина? — поинтересовался Егоров.

Официант полуобернулся к Егорову.

— Кофе, — сухо заказала Вероника.

— И все? — удивился Егоров.

— Все. И без сахара.

У Егорова было свое отношение к вопросу питания. Он считал, что преувеличенная потребность в еде — своего рода наркомания. Страна переполнена пищевыми алкоголиками. Едят в пять раз больше, чем требуется для жизнедеятельности. И то, что Вероника отказалась от еды, — было для Егорова признаком культуры.

— А мне супчику, — попросил он. — Я без первого не могу.

— На второе? — спросил официант.

— Больше ничего. Я мало ем.

Официант кивнул и отошел.