Лавина

Она крутила ручку и с отчаянием кричала в трубку:

— Алло, алло!

Аппарат был глух.

Вдруг на лестнице послышались шаги. Затаив дыхание, она отскочила к окну. В крайнем случае она скажет, что пришла убрать комнату, чтобы завтра иметь возможность подольше поспать.

Двери тихонько открылись, и на пороге появилась какая-то женщина. Ее голова была опущена. Опираясь о стену рукой, она прошептала, преодолевая одышку:

— Милка, ты здесь?

— Ах, это вы, тетя Приесолова? — отозвалась Милка, держа руки у горла. — А я так перепугалась…

— Плохо дело, — произнесла наконец Приесолова и горько вздохнула: — Схватили его!

— Электрика?

Приесолова кивнула головой:

— Да, Юречека. Только-только он принялся спаивать телефонный провод. — Она прижалась к Милке и простонала: — Что нам делать?

Мороз пошел у Милки по коже. Ей стало страшно. Что будет с Янко? Нет, она должна ему помочь, должна его спасти. И сделать это можно только одним способом: сразу же отправиться в горы. Успеть еще до комендантского часа. Она пойдет к первой сторожке, рядом с ней находятся немецкие часовые, которые часто сидят в кухне у лесника. Немцы не переносят холода. Она проберется. Речушка еще покрыта льдом. Ивняк, густо занесенный снегом, спрячет ее. Только бы не показалась луна.

Страх исчез из души девушки, она была преисполнена решимости. Милка быстро надела пальто, пожала Приесоловой руку и сказала:

— Тетя, я иду… Иду в горы.

13

«Бум-бум-бум! Бум-бум-бум!..»

Эти звуки приглушенно неслись из недавно купленного радиоприемника, который Ондрей Захар поставил у себя в кабинете.

Положение на фронтах беспокоило его. Надо бы им там, на Западе, поднажать, да и поскорее бы они высаживались на Балканах, что ли. Он уже давно перестал верить сводкам СТА [43], которые до тошноты назойливо повторяли одно и то же: после успешных боевых действий немецкая армия, отрываясь от противника, заняла новые боевые позиции. Противник понес большие потери в живой силе и технике. Потом шли цифры, и, слушая их, Ондрей только покачивал головой: врут! Хорошо, что он слушает Лондон. Там тоже любят приврать, о Словакии они информированы недостаточно, но, по крайней мере, от них можно узнать о ситуации на фронтах.

Ондрей Захар выключил радио. Медленно пересек он темную переднюю и открыл дверь, ведущую в кладовую рядом с кухней. Он зажег свет, и в просторной, удлиненной комнате его взору представились целые горы консервов, пятикилограммовые ящики чая, уложенные до самого потолка, четыре мешка кофе в зернах, корыто, наполненное рисом, а на полках горшки с жиром и бесконечные ряды бутылок: сливовица, можжевеловая, коньяк, ликеры, даже токайское. Удовлетворенно улыбаясь, он подумал, что все, стоящее здесь, — это лишь ничтожная часть накопленных запасов. В амбаре всего значительно больше, а в замурованной части погреба таких бутылок целый полк. Нет, голодать ему не придется, даже если первое время продуктов не будет, как во время мировой войны. Его запасов хватит.

Он не смог устоять против искушения спуститься в погреб. Там он долго кашлял и жадно хватал ртом воздух, влажный и холодный, потом зажег карманный фонарь и осветил то место, где был закопан огромный железный сундук, наполненный серебром. Да, и здесь у него солидный капитал, а еще больше его в стене. Он постучал по тому месту. Хорошо замуровано, никакого гула. Да и откуда, черт возьми, ему быть? Там ведь не пусто. Куча швейцарских часов, карманных и ручных, серебряные портсигары, корзины, вазы. Да, там много добра!

В кладовке за дверями был особый уголок: бутылки и консервы. Первоначально все это предназначалось для немецких офицеров. Но после того как он рассердился на немцев за то, что они не смогли загнать большевиков куда-нибудь подальше за Москву, эти запасы должны были стать маленьким угощением для американских офицеров. На их приход Захар рассчитывал твердо.

Часами слушал он передачи Би-Би-Си, чтобы как можно скорее узнать о высадке на Балканах и о приходе западных союзников через Югославию и Венгрию в Словакию, в Погорелую. Пани Захаровой он беспрестанно только об этом и твердил, так что она уже заподозрила его в старческом слабоумии. Но она ошибалась. Старческим слабоумием Ондрей не страдал, хотя он заметно состарился и болел, став жертвой своей мечты, которая поглощала все его мысли, за исключением того времени, когда он с головой уходил в свои торговые книги.

Он вернулся в кабинет и, вспомнив о партии кожи, которая через посредничество Пудляка попала к партизанам, стукнул кулаком о стол:

— Не заплатили! Еще не заплатили! Ну да Жабка поручился, — успокоился он немного. — Надеюсь, что он вернется живым.

Он встал со стула, обтянутого темной кожей, и подошел к окну. Снег во дворе, утоптанный башмаками рабочих, был серого цвета. С крыш обоих побеленных навесов свешивались короткие, толстые сосульки. После обеда начало таять, казалось, что наступит потепление, но к вечеру снова сильно подморозило.

— Кто это? — пробормотал Ондрей, прижавшись лбом к оконному стеклу. — Ага, Мрвента.