Лавина

Я встал и предложил ей пойти со мной в подвал, где рядом с темной комнатой в узком чулане, в котором могли поместиться лишь двое, был оборудован мой архив. Spotlight[2] позволял рассмотреть на фотографиях мельчайшие детали, вплоть до самых незначительных подробностей.

— Ну, наконец-то, — прошептала она у меня за спиной, как будто мы находились в каком-то запретном месте.

Я достал фотографии из пластикового пакета. Это были снимки шесть на девять; после того как я проявил их, я всего лишь раз на них взглянул. По идее, их следовало передать полиции, но это наверняка вызвало бы докучливые расспросы.

Матильда медленно перебирала фотоснимки.

— И это все?

— Все. Свет в то утро не особенно благоприятствовал съемке, а я был слишком взволнован.

— Могу себе представить. Ведь не каждый день можно увидеть покойника, висящего в колокольне, да к тому же перед самым домом.

— Что вы сказали?

— Ничего. Увеличьте их, пожалуйста. Мелкие детали легче разглядеть только на увеличенных фотографиях.

— Что вы собираетесь с ними делать? Хотите оклеить стены квартиры?

Глаза ее сверкнули недобрым огнем, она резко обернулась и прошипела мне прямо в ухо:

— Я считала вас более тактичным. Ваша шутка безвкусна.

— Извините.

Не спросив разрешения, она забрала фотографии из моего архива. Когда в гостиной я потребовал их обратно, она, не вдаваясь в объяснения, заявила:

— Для увеличения у вас есть негативы. Я вам позвоню. Мы можем где-нибудь встретиться, или вы просто придите ко мне. Вот мой телефон, его нет ни в одной телефонной книге. Вот так. Тогда — до скорого, но с увеличенными фотографиями.

В редакции газеты «ВАЦ» опять не хватило дневных фотокорреспондентов, тогда позвонили мне, чтобы я выполнил одно задание, хотя городские фоторепортажи не входили в круг моих профессиональных интересов — неблагодарное это занятие, да и гонорары жалкие. Но все же я иногда соглашался, чтобы на всякий случай иметь лазейку: в редакции покладистость вознаграждается с лихвой. Времена были трудные, а синица в руках лучше, чем журавль в небе.

Мне предстояло в одном западном предместье запечатлеть на групповом снимке вновь избранное правление местной организации СДПГ. Я терпеть не мог такого рода фотографий, на которых все участники с кеер-smiling[3] на американский манер таращатся в объектив. Им надо благодарить свою партию за эти отштампованные улыбки; надо уметь, как они, излучать оптимизм по команде. И все-таки часто через день-другой, когда фотография появляется в газете, кто-нибудь обязательно обращается в редакцию с жалобой, что он, мол, был неблагоприятно освещен.

В зале ресторана «Глюкауф» я, слава богу, еще застал всех членов правления СДПГ, довольных и самодовольных, пресыщенных собственной важностью, как всегда после выборов, когда избирают впервые или повторно. Чинно сидели они за столом президиума перед кружками пива и переполненными пепельницами. Я истратил двадцать четыре кадра, все время призывая этих людей вести себя совершенно непринужденно, как будто меня здесь нет. Но каждый пялился в объектив, словно без его ухмылки мир перевернется. Я записывал фамилии и должности членов правления, а они снисходительно угощали меня пивом; кто-то приставал ко мне, будто я ответственный редактор, и просил поместить фото в разделе общих, а не местных новостей.

Я обещал посодействовать и продолжал сидеть за столиком с кружкой пива. Задержаться на несколько минут для приличия важно, чтобы не оскорбить сфотографированных. Всегда кто-нибудь обижается, если после съемки сразу уходишь. Так бывает и на партийном собрании, и на встречах теннисистов, голубятников, кролиководов. Иногда кажется, что ты не фотограф, а священник, который перед конфирмацией детей навещает родителей. А те считают своим долгом угостить его кофе, пирожными, шнапсом и обижаются, если священник отказывается, поскольку не выносит спиртного.

За соседним столиком сидели двое мужчин моего возраста и вполголоса о чем-то разговаривали. Я мало чего понял, но по их намекам догадался, что тот, кого выбрали вторым председателем, обязан этим своему щедрому на пожертвования тестю. Один пожаловался, что такому человеку, как Шнайдер, даже не предложили выставить свою кандидатуру.

— Алчность начинается не наверху, а внизу, — добавил он и засмеялся.

— Шнайдер давно уже держится особняком, только издали за всем наблюдает, — сказал другой и показал головой на дверь, которая вела в вестибюль к туалетам.

Я обернулся: Шнайдер стоял, прислонившись к косяку двери, и смотрел в прокуренный зал, как судья на линии, который строго следит, чтобы никто не оказался вне игры. Он попытался пустить кольцами дым к потолку, но это ему не удалось, потому что работал вентилятор. Шнайдер был стройным и худощавым, с темными, коротко остриженными волосами; мне он вспоминался ниже ростом, более коренастым. От Матильды я знал, что он живет в одном из западных предместий, где-то здесь неподалеку.