Лавина

— Ах, вы все еще здесь?

— У вас нет детей? — спросил я, заранее боясь его ответа.

Он опрокинул третий стаканчик коньяка.

— А у вас есть дети? — настороженно спросил он.

— Нет.

— Счастливчик. У меня тоже нет. Ни жены, ни детей, я вполне счастливый человек сорока пяти лет, без финансовых проблем. Когда вы со мной заговорили, я сразу понял, что у нас с вами есть что-то общее, а именно ничего.

Он истерично захихикал.

— Но у меня есть жена.

— Надеюсь, у нее нет тяги к высшим сферам.

— Она готовит для высших сфер еду в гостинице, это лучший дом на площади.

— Прекрасно, как вам повезло с добычей. — Он погрузился в свои мысли, потом спросил: — Вы состоите в какой-нибудь партии?

— Нет, не состою.

— Вам надо обязательно вступить в партию, все равно в какую. Тогда вы скоро поймете, что они понимают под демократией. Получается так: они против любой диктатуры, если это не их собственная диктатура. Я больше двадцати лет в партии. И все еще охотно в ней состою, даже если меня и не пускают наверх, потому что боятся перемен. Для одних я прислужник капиталистов, поскольку всегда ладил с Бёмером, для других — левая свинья, поскольку не скрываю своего мнения. Да-да, в Германии нелегко иметь свое мнение. Этот Бёмер был еще и настоящим мужчиной. Имел голову, ум, притом и политический. Поэтому и был так удачлив. Однажды он сказал мне — конечно, с глазу на глаз: «Господин Шнайдер, если бы вы хоть раз побывали на собрании предпринимателей, то вам было бы ясно, почему отцы и деды нынешних сыновей и внуков так безоговорочно пошли за Гитлером, почему они его поддержали. Ведь им нужны были прибыли, как другим наркотики». Иногда у Бёмера действительно возникали абсурдные идеи. Я уже не помню, когда это было, во всяком случае, вскоре после выборов. Он сказал тогда: «Если бы народ имел возможность выбирать не политиков, а концерны, это было бы честнее. Каждый рабочий и служащий выбирал бы свой концерн, глава которого заседал бы в бундестаге концернов, там хоть и разыгрывали бы мнимые баталии, но скорее склонялись бы к компромиссам, поскольку всем участникам было бы известно, что ничто не наносит такого ущерба прибылям, как идеологическая борьба. Церковь была бы с ними заодно, профсоюзы тоже, а если нет, они были бы излишни…» Иногда у этого Бёмера рождались странные мысли. Он был умным человеком и справедливым, особенно когда ждал для себя выгод.

— Вы знаете, кто его убил? — спросил я.

Шнайдер несколько раз громко и широко зевнул, но потом, будто очнувшись, ответил:

— А над чем я, по-вашему, все время ломаю голову? Может, это чья-то ошибка, а может, и запланированная операция. Для его коллег-предпринимателей он уже много лет был бельмом на глазу. Но почему вас так интересует его смерть?

— Моя жена десять лет была няней у близнецов. Поэтому и интересует.

Он насмешливо посмотрел на меня, как будто хотел удостовериться, правду ли я говорю.

— Значит, вы Вольф. А я приглашаю вас к себе, не зная, кто вы. Каждому раз в жизни попадается троянский конь. Конечно, вы не случайно со мной заговорили.

— Может быть.

— Ну что ж. Жаль, что вы ничего не пьете, но ведь кому-то надо оставаться трезвым. Я вам кое-что расскажу. Я должен рассказать, даже если слушать меня будет только муж няньки. Завтра я смогу выспаться. Надеюсь, вы тоже. Эти остолопы, которых вы сегодня фотографировали, еще успеют вовремя попасть в газету.

Двадцатилетним юношей, закончив обучение на электрика и проработав подмастерьем на одном предприятии по производству установок для сильных и слабых токов, Манфред Шнайдер в 1960 году поступил на завод Бёмера. Вскоре произошли первые неприятности: мастер пожаловался на него Хайнриху Бёмеру. Дескать, Шнайдер заявил, что на заводе работают допотопными методами, а самому мастеру место в средневековом ремесленном цехе.

Бёмер вызвал к себе этого юного зубоскала, как он его назвал, и для начала хорошенько отчитал. Потом потребовал, чтобы тот точно объяснил, что ему не нравится на заводе. Шнайдер развернул целую программу развития производства и кадровой политики, которая противоречила сложившемуся порядку. Бёмер целый час внимательно слушал, лишь изредка перебивая, и то только затем, чтобы побудить его продолжить рассказ.

Позднее он сказал прокуристу Гебхардту:

— Этот человек — гений, но никто не должен об этом знать, и меньше всего он сам, иначе сгодится лишь на роль чернорабочего.