Лавина

Позади четырехэтажного здания заводоуправления я быстро отыскал вход в помещение производственного совета. На двери висела табличка: «Входить без стука». В коридоре с потолка свисал зеленый указатель с надписью: «Приемная». Убогая меблировка, на столе газеты и журналы, газета «Вельт дер арбайт» и журнал профсоюза металлистов. На торцовой стене, против входной двери, висели два черно-белых портрета: на одном был изображен Хайнрих Бёмер, в возрасте лет сорока, на другом — пожилой господин с бакенбардами, наверное отец Бёмера. Во всяком случае, сходство было налицо, а линии носа и рта на втором портрете напоминали Кристу.

Я сел и положил на стол фотоаппараты. Прежде чем я обдумал, что делать дальше, дверь открылась, и вошел какой-то молодой человек.

— Что вам угодно? Вы договаривались? — спросил он.

— Я жду господина Шнайдера.

— Он знает, что вы здесь?

— Нет, но тем не менее это важно. Моя фамилия Вольф.

— Он на складе готовой продукции, и не может оттуда уйти.

— Известите его, пожалуйста. Я подожду, дело неспешное.

Я закурил сигарету; голубоватый дымок кольцами поднимался к потолку. Чем дольше я ждал, тем сильней меня охватывало уныние. Уверенность, с какой я сюда вошел, исчезла, настроение у меня упало. «Чушь какая-то получается, — подумал я, — бог-отец умер четыре месяца назад, а на заводе все идет как по маслу, будто он все еще сидит в своем кабинете за письменным столом».

Чтобы отвлечься, я достал из бумажника листок и стал подсчитывать стоимость Матильдиной коллекции пластинок. Она сказала, что может целый год ежедневно по шесть часов слушать музыку, ни разу не ставя одну пластинку дважды. На одной пластинке, как правило, две записи по двадцать минут, даже чуть больше, значит, всего пятьдесят минут на одну долгоиграющую пластинку; шесть часов в день — это примерно одиннадцать пластинок. Если взять только по десять пластинок в день, то получится три тысячи шестьсот пятьдесят пластинок. Средняя цена одной долгоиграющей пластинки — двадцать марок, тогда стоимость всех пластинок около семидесяти трех тысяч марок.

«Черт побери, щедрый любовник!»

В дверях появился запыхавшийся Шнайдер.

— Вы?! — Он был искренне удивлен.

— Да, я, собственной персоной.

— Как вы сюда попали?

— С помощью маленькой лжи, будто я с вами договорился о встрече.

Он сел на другом конце стола, напротив меня, и положил на стул свою защитную каску.

— Но мы же не договаривались, — сказал он.

— А что нам мешает? Вы, конечно, знаете, что произошло, поэтому я к вам и пришел… Скажите откровенно: вы согласились? Отказались? Мне кажется, что вас тоже вызывали в трибунал.

— Это вы верно говорите, в трибунал. Может быть, вы согласились? Вы последний, кто мог бы быть нам здесь полезен.

— Если последней воле Бёмера суждено осуществиться, мы оба будем делать общее дело. Я не отказался потому, что не хочу, чтобы завод был продан. И предлагаю вам свою помощь.

— Помощь? Вы что же, хотите фотографировать нашу продукцию?

— Почему бы и нет. Хорошо разрекламировать — значит наполовину продать.

— Лучше достаньте мне заказы на ближайшие годы или не имеющий себе равных мотор. На полгода вперед бланки наших счетов заполнены — Бёмер был предусмотрительным человеком, — но у нас есть и не обеспеченные договорами заказы, семьдесят процентов из них из стран восточного блока. Эти заказы могут быть аннулированы в любую минуту. Что вы еще умеете делать, кроме как фотографировать?

— Я много лет был бухгалтером и, вероятно, стал бы прокуристом, если бы фирма не обанкротилась.

— Вы хотите сказать, что фирма обанкротилась потому, что вы были бухгалтером?

— Я видел как-то проспекты вашего предприятия, так просто плакать хочется. Они выглядят столь жалко потому, что вам нет необходимости заниматься рекламой, раз книги заказов и так заполнены. Но к чему я вам рассказываю, вы все это знаете не хуже меня.

— Если вы намерены меня поучать, то попрошу вас не делать этого.

— Значит, мы прекрасно понимаем друг друга.

— Что вас прельщает на заводе? Деньги? Власть? Лучше продолжайте щелкать затвором и честно зарабатывать свой хлеб.

— Бёмер поставил передо мной задачу, которую я хочу выполнить. Хотя я точно не знаю, какая идет игра, но кое о чем все же догадываюсь.

— А я вам скажу коротко и ясно: модель бога-отца — это мертворожденное дитя. Если вы сделаете полтысячи рабочих и служащих пайщиками, то произойдет полнейшая неразбериха. Каждый захочет только командовать, а работать уже не захочет никто. Бёмер правил, как удельный князь, милостивый, но беспощадный, каждый чувствовал у себя за спиной его недремлющее око и подчинялся ему. Если бы его модель стала реальностью, то всем пришлось бы подчиняться самим себе. Этого мы никогда не дождемся. Я давно здесь работаю, так что мог бы вам много чего порассказать, в том числе и о гранд-даме. В конце года она приедет сюда из Франции. С ее возвращением мы связываем особенно большие надежды.

— От кого у вас эта информация?

— Об этом мне сказал Гебхардт.

— А вообще она хоть раз была на заводе?

— Зачем это ей? У нее есть исполнительные сотрудники.