Лавиния

— Полно, что за вздор! Я сказал моей кузине, что ее письма теперь с тобой. Она требует их — что ж за беда? Какое право может иметь Лавиния на твою участь после десятилетнего взаимного забвения? Неужели ты до того самолюбив, что думаешь, будто она не утешилась еще в твоей неверности? Полно, Лионель! Поверь мне, что на прошедшее давно уже сыскалось доброе лекарство — время!

Генрих небрежно поправил свой галстук и мельком взглянул в зеркало. Урок скромности от шалуна, который был гораздо его тщеславнее, рассердил Лионеля.

— Я не позволю себе подобного замечания о Лавинии, — отвечал он, стараясь скрыть свою досаду. — Оскорбленное самолюбие никогда не заставит меня оклеветать сердца женщины, хотя бы я и не чувствовал уже к ней любви.

— Ты оказываешь большое великодушие, и, право, Лавиния должна быть тебе очень благодарна. Но послушай, Лионель: к чему мы все это говорим и чего ты от меня хочешь? Вчера, казалось мне, ты был очень равнодушен к воспоминанию о старинной своей любви; ты стоял на коленях пред блистательной мисс Эллис. Сегодня совсем другое: ты, кажется, не расположен шутить прошедшим и вместо того, чтобы ехать в Люшон, хочешь отправиться в Сен-Совёр… Скажи мне, сделай милость: которую же ты любишь и на ком ты хочешь жениться?

— Я женюсь на мисс Маргарите Эллис, если только это будет тебе угодно.

— Мне?

— Да, тебе. Ты один можешь спасти меня. Вот, прочти эту записку, которую пишет мне Лавиния… Прочитал? Теперь, видишь ли, что я должен решиться на что-нибудь одно: мне пришлось выбирать Люшон или Сен-Совёр; девушку, которую я должен заставить меня любить, или женщину, которую должен утешить в прошедшем.

— Извини, — отвечал ему Генрих, — но твое положение совсем не отчаянное. Сто раз говорил я тебе, что Лавиния свежа, как горный цветок; прекрасна, как роза; жива, как птичка небесная. Она весела, любит наряды, не прочь от кокетства. И если она хочет тебя утешить, я согласился бы целую жизнь горевать, по-твоему?

— Ты напрасно думаешь расшевелить мое самолюбие, Генрих. Я рад слышать все, что ты сказал. Но сделай милость, не можешь ли ты объяснить мне странную прихоть Лавинии: с чего вздумалось ей назначать мне свидание?

— Тут нечего много ломать голову, — отвечал Генрих. — Разве не видишь, что сам ты во всем виноват? Лавиния вовсе не требовала свидания с тобой — я в этом уверен, и вот почему: когда я говорил ей о тебе, когда спрашивал, не бьется ли у нее сильнее сердце при встрече на дороге от Сен-Совёра в Баньер кавалькады всадников, в числе которых можешь быть ты, она отвечала мне рассеянно: «Да, может быть, сердце мое и забилось бы сильнее, если б я встретила его». И последнее слово этой ласковой фразы было затянуто самым поэтическим зевком. Да, да, Лионель, не кусай себе губ — она зевнула, так мило, так очаровательно, а у женщин это почти всегда значит самую верную холодность и самое решительное равнодушие. Вместо того, чтобы воспользоваться таким прекрасным расположением Лавинии, ты не мог отказаться в письме своем от унылой фразы. Верный всегдашней привычке отставленных любовников, хоть и очень доволен такой отставкой, ты пустился в элегию и принялся за плачевный тон — ты прикинулся оплакивающим невозможность видеть ее, вместо того, чтобы сказать ей прямо и откровенно, что ты чрезвычайно благодарен ей за это…

— Таких дерзостей я не позволю себе, да и мог ли я предвидеть, что она примет за чистую монету пустые слова, вынужденные приличием?

— О, я знаю Лавинию — это хитрость в ее роде…

— Хитрость и злость женщины! Но нет, — Лавиния всегда была самое доброе, самое кроткое создание. Я уверен, что свидание это столь же неприятно ей, как и мне. Послушай, любезный Генрих, спаси нас обоих от этой беды: возьми пакет, поезжай в Сен-Совёр, постарайся вразумить Лавинию, что мне нельзя…

— Оставлять мисс Эллис накануне свадьбы — не так ли? Прекрасная отговорка для соперницы! Нет, Лионель, это невозможно — ты сделал глупость и должен кончить. Если ты имел неосторожность десять лет сберегать портреты и письма оставленной тобою женщины, если ты сказал об этом такому болтуну, как я, и не мог воздержаться от нелепости прикидываться страстным в письме, которое должно было выражать только учтивость и хладнокровие, надобно тебе, волей или неволей, подвергнуться всем последствиям таких дурачеств. До тех пор, пока письма Лавинии в твоих руках, ты ни в чем не можешь отказать ей, и какое бы средство ни избрала она к получению их обратно, ты должен ей покориться… Делать нечего, Лионель: вели седлать своего Пегаса и отправимся — я еду с тобой. Во всем этом я также немного виноват, и ты видишь, шучу ли я, когда надобно поправить ошибку. Едем.

Лионель думал, что Генрих найдет какое-нибудь другое средство вывести его из затруднения. Неподвижный, безмолвный сидел он на своем месте, как будто прикованный к нему желанием противиться необходимости. Наконец он встал и вышел из комнаты, печальный и раздосадованный, сложа на груди руки.