Лавиния

— Согласись же, однако, Генрих, что мисс Маргарита — первая красавица во всех трех Великобританских королевствах.

— Да, если рассматривать ее по теории прекрасного, она совершенная красавица. А мне так это-то и не нравится. Я желал бы, чтобы она была не так совершенна, не так величественна, не так классически хороша, и если бы мне пришлось выбирать между Маргаритой и Лавинией, я предпочел бы мою кузину.

— Полно, Генрих, — сказал Лионель, улыбаясь, — тебя ослепляет фамильная гордость. Все, у кого только есть глаза, скажут тебе, что Лавиния совсем не красавица. Я знал ее в лучшие годы жизни и могу уверить тебя, что ее нельзя даже и сравнивать с мисс Маргаритой.

— Положим, что так, но зато как прелестна, как мила Лавиния! Какие живые глазки, какие чудесные волосы, какая очаровательная ножка!..

Лионель несколько времени утешался похвалами, которые Генрих расточал своей кузине. Находя наслаждение превозносить предмет своей страсти, тем не менее, по какому-то тайному чувству самолюбия, он был доволен, что слышал похвалы той, которую любил когда-то. Впрочем, это было только минутное тщеславие. Бедная Лавиния никогда не обладала вполне сердцем Лионеля, рано избалованного успехами в любви. Для мужчины ранние успехи часто бывают несчастьем. Слепое предпочтение женщин, глупая ревность ничтожных соперников — все это дает ложное направление уму и портит сердце, не укрепленное еще уроками опыта.

Лионель, до избытка насладившийся в своей жизни счастьем быть любимым, истощил все силы души своей. Ознакомясь слишком рано со страстями, он никогда уже не мог испытать истинной, глубокой страсти, и вот от чего под мужественной, прекрасной, полной жизни наружностью скрывал он холодное, пресыщенное жизнью сердце старика.

— Скажи мне, Лионель, отчего не женился ты на Лавинии, которая, по твоей милости, теперь леди Блейк, моя кузина и хорошенькая вдова после старого мужа? Я не защитник женщин и в полной мере уважаю нашу привилегию, по которой имеем мы бесспорное право делать с женщинами, что нам угодно. Но, рассматривая все прошедшее, я никак не могу оправдать твоего поведения. Вздыхать целых два года; свести с ума, как только можно сводить с ума молодую девушку, а это в нашем нравственном Альбионе не так-то легко; заставить ее отвергнуть самые блистательные предложение других и вдруг оставить ее, и для чего же? Для того, чтобы скакать за итальянской певицей, которая, право, этого вовсе не стоила! Скажи, разве Лавиния не хороша, не умна? Разве она не дочь португальского банкира, который, правда, из жидовской породы, но зато и богат, как жид? Разве партия эта была не хороша для тебя? Разве Лавиния не любила тебя до безумия?

— Ах, Генрих! В том-то и было все затруднение. Она любила меня так, что я не мог решиться назвать ее моей женой. Каждый здравомыслящий человек согласится, что жена должна быть подругой кроткой и тихой, как все наши англичанки. Бешеная любовь должна быть ей незнакома, так же, как и ревность. Она должна спокойно сидеть и пить по несколько раз в день зеленый чай. А эта уроженка Португалии, девушка с пламенным сердцем и с пылким характером, рано приученная к деятельной сердечной жизни, к свободе обращения, ко всем опасным идеям, которых женщины набираются, кружась по свету — она сделала бы меня самым несчастным, если не самым смешным из всех мужей в Англии. Пятнадцать месяцев не верил я неизбежным несчастьям, какие приготовляла мне эта любовь. Я был так молод тогда — мне было только 22 года. Вспомни об этом, Генрих, и не обвиняй меня. Наконец я открыл глаза, в ту самую минуту, когда был уже почти готов сделать величайшую из глупостей — жениться на женщине, до сумасшествия в меня влюбленной! Я остановился на краю пропасти и бежал, чтобы убежать от своей несчастной судьбы…

— Лицемер! Лавиния рассказывала мне вашу историю совсем иначе. Кажется, что задолго до жестокого решения, заставившего тебя ехать в Италию с Анджелой, бедная Лавиния надоела тебе, и ты слишком явно давал ей чувствовать скуку, тяготившую тебя с нею. Когда Лавиния говорит о тебе, в ней не заметно ни малейшей на тебе злобы. Она признается в своем несчастии и в твоей жестокости с такою простодушной скромностью, какой я никогда еще не замечал в других женщинах. У нее есть какая-то особенная, ей только свойственная манера говорить простые слова: «Что же делать! Я надоела ему!» Право, Лионель, если бы ты слышал эти слова, как она умеет сказать их, с выражением какой-то добродушной грусти, совесть замучила бы тебя — я уверен в этом…

— А разве она мало меня мучила! — сказал Лионель печально. — Что более всего отучает нас от женщины, которую мы некогда любили? Страдание, какое чувствуем мы за нее, расставшись с ней; тысячи упреков самому себе, преследующих нас при воспоминании о ней; голос света, который бестолково гремит против нас проклятиями; угрызение собственной нашей совести; нежные и жестокие жалобы оставленной, долетающие до нас со всех сторон… Поверь мне, Генрих, я не знаю ничего скучнее и несноснее состояния счастливого любовника!