Лавка древностей

Впрочем, в случае с Китом общество упрекать не следует. Тем не менее Кит был невиновен, и, сознавая это, чувствуя, что лучшие друзья сомневаются в нем, что мистер и миссис Гарленд называют его неблагодарным чудовищем, что Барбаре он кажется теперь самым отъявленным злодеем и преступником, что пони думает, будто он его бросил, и что даже мать может поверить уликам и счесть сына негодяем, — зная и чувствуя все это, Кит был в таком отчаянии, какого не опишешь словами, и метался по тесной, запертой на замок камере, почти обезумев от горя.

Когда же страдания его немного стихли и он стал успокаиваться, в голову ему пришла новая мысль, вряд ли менее мучительная. Девочка — путеводная звезда этого скромного юноши, девочка, чей образ постоянно возвращался к нему, словно светлое видение, та, что озаряла счастьем самые безрадостные дни его жизни, та, что всегда была так заботлива, нежна, добра, — если эти слухи дойдут и до нее, что она скажет о нем? И лишь только Кит подумал об этом, как стены тюрьмы словно растаяли перед ним, и вместо них он увидел лавку древностей, зимний вечер, горящий очаг, стол, накрытый к ужину, плащ, шляпу, палку старика, приотворенную дверь в маленькую комнату. И сама Нелл была там, а рядом с ней он, и они весело смеялись, как встарь… И когда эта картина встала перед глазами Кита, силы изменили ему, он бросился на убогую тюремную койку и зарыдал.

Наступила ночь, и она тянулась так долго, точно ей не было конца; все же Кит спал, и ему снилось, будто он гуляет на свободе то с одним, то с другим из своих близких, — но сны эти пронизывал смутный страх, что его снова посадят в тюрьму — в какую-то иную, хоть это была и не тюрьма вовсе, а лишь ощущение связанного с ней горя и тоски, ощущение чего-то гнетущего, беспросветного. Наконец забрезжило утро, и Кит проснулся в тюрьме — холодной, темной, страшной, и не воображаемой, а настоящей.

Впрочем, пока что его, слава богу, предоставили самому себе. От тюремщика, который отпер утром камеру и показал ему, где умыться, он узнал, что может гулять в положенное время по маленькому мощеному двору, что для свиданий отведен определенный час и что если к нему кто-нибудь придет, его отведут вниз, к решетке. Сообщив Киту все это и поставив перед ним жестяную миску с завтраком, тюремщик снова запер камеру и побрел прочь, громыхая сапогами по каменному полу, отворяя и затворяя множество других дверей, и громкие отголоски этих звуков долго раскатывались по всей тюрьме, словно они тоже сидели здесь взаперти и никак не могли вырваться на волю.

По словам того же тюремщика, Кита и еще нескольких человек поместили отдельно от других арестантов, так как они не считались закоренелыми, неисправимыми преступниками и впервые проживали на этой квартире. Обрадовавшись такому снисхождению, Кит углубился в чтение катехизиса (хоть он и знал его назубок с детства) и читал до тех пор, пока ключ снова не загремел в замке.

— Ну, — сказал тюремщик, появляясь на пороге. — Пойдем.

— Куда, сэр? — спросил Кит.

Тюремщик буркнул: «К тебе пришли», взял его повыше локтя, так же как накануне полисмен, повел какими-то закоулками, отпирая одну железную дверь за другой, наконец вывел в коридор и, поставив перед решеткой, сам удалился. За этой решеткой, на расстоянии четырех-пяти футов была вторая, точно такая же. Между ними сидел новый тюремщик, читавший газету, а когда Кит посмотрел на ту решетку, сердце у него дрогнуло, так как за ней он увидел свою мать с малышом на руках, мать Барбары с ее неизменным зонтиком и беднягу Джейкоба, который таращил глаза в ожидании какой-нибудь птицы или дикого зверя и, вероятно, думал, что присутствие людей за этими прутьями чистая случайность, поскольку им здесь было совсем не место.

Но лишь только маленький Джейкоб увидел своего брата и, потянувшись обнять его, убедился, что брат не сделал ни шагу вперед и стоит держась за решетку, опустив голову на руки, он разразился жалобным плачем, после чего мать Кита и мать Барбары, которые до сих пор кое-как сдерживались, залились слезами и зарыдали с новой силой. Бедняга Кит не стерпел и тоже заплакал, и несколько минут никто из них не мог выговорить ни слова.

Во время этой печальной паузы тюремщик продолжал с довольной ухмылкой читать газету (очевидно, добравшись до юмористической статейки), потом вдруг поднял от нее глаза, чтобы прочувствовать какую-то особенно замысловатую остроту, и тут впервые обнаружил, что рядом с ним плачут.

— Сударыни, сударыни! — сказал он с удивлением. — Советую вам не терять времени попусту, его у вас не так уж много. Я мальчугана уймите, чтобы не ревел. Это здесь не полагается.

— Я его несчастная мать, сэр, — с рыданием в голосе проговорила миссис Набблс, смиренно приседая перед суровым стражем. — А это его брат, сэр. О господи, господи!

— Ну, что ж поделаешь, — сказал тюремщик, складывая газету на коленях, чтобы приступить к следующему столбцу. — Ваш сын не первый и не последний сюда попал. И нечего вам голосить попусту.