ЛАВКА УЖАСОВ

Так, а вот это уже интересно. Только что в кадре возник дом, в котором я сейчас нахожусь. Неужто и у нас кого-то шлепнули? Или это - прямой эфир операции по захвату антисоциального элемента, то есть, меня? Спецназовцев в окнах пока не видно. Так в чем же дело? Ах, вот оно что. Два дня назад кто-то зарезал скальпелем продавщицу из круглосуточного киоска, что обосновался за углом.

Искромсал девчонку так, что и мать родная не признала. Не иначе, маньяк какой-нибудь.

Надо бы и мне поостеречься, раз уж такое «нечто» в окрестностях колобродит.

Впрочем, я и так на улицу ни ногой, да и ко мне в гости никто не захаживает.

Теперь, если и нагрянет кто, - не пущу. Береженого и Бог бережет.

Под впечатлением от увиденного я зажарил и съел давешнее мясо. Все-таки, аутофагия - отличная штука. Концептуальная. Правда, чувствуя я себя после этого не ахти. Видно, придется еще приучать организм к собственному вкусу. Упс! Меня тошнит от самого себя!

5 февраля, понедельник

Настроение - превосходное. Ходить трудно, но я пока справляюсь. Больших расстояний в моей квартире нет.

Сегодня я снял кожу со своей левой кисти. С той самой, на которой чуть меньше двух лет назад вырезал бритвенным лезвием имя своей бывшей возлюбленной. Как и прежде, ничего не почувствовал, даже когда зубами стаскивал с руки отделенный покров. Как это скажется на моем здоровье, не знаю. Впрочем, разве искусство не требует жертв?

Стою на балконе, повергая в смятенье бродяг и собак красотой и размахом гниющих ушей. Эти сраные рудименты, кстати, все больше меня беспокоят. Дело не в боли.

Раковины забиты засохшим гноем, и, чтобы нормально слышать, мне то и дело приходится его выковыривать. Вот и сейчас я развлекаюсь, швыряя кусочки гноя в проходящих внизу людей. Передо мной раскачивается на проволоке отмытая от крови и расправленная кожаная перчатка. Марина. Если б не эти шрамы на руке, я, наверное, и не вспомнил бы, что был когда-то влюблен. Отправить, что ли, эту перчатку ей, в Краснодар? В бумагах Гончарова должен был сохраниться адрес… Жаль что у меня нет видеокамеры или хотя бы фотоаппарата. Я бы фиксировал, стадию за стадией, процесс своего распада. Набитый засохшим гноем лоскут кожи - это, конечно, мощно, и в любой арт-галерее у меня его с руками оторвут. Но должен же просвещенный люд знать, в каких муках творчества рождался этот шедевр! А впрочем…

Что мне мешает издать месяцев через шесть сами эти записки? И прославлюсь, и разбогатею. Деньги мне тоже не повредят. До конца жизни оставаться искалеченным уродом - слишком большой подвиг даже во имя искусства. Надо будет на днях заняться литературной обработкой всего этого дерьма. Наживусь на нем, да и свалю куда-нибудь, где маргиналы в почете. Вставлю зубы, вылечу руку, залью каким-нибудь силиконом дыру в ноге. И буду жить, припеваючи, весь отпущенный мне срок.

Обзаведусь недвижимостью в Нью-Йорке и, что главное, личным транспортом.

Никакими педиками меня тогда в подземку не заманишь. Звезды не ездят в метро.

А секретарем возьму Петьку Розанова. Он, судя по гончаровским хроникам, тоже мудак порядочный.

6 февраля, вторник

Дело было в Мексике.

Французский сюрреалист Рене Магритт надумал создать портрет своего друга и покровителя, американского промышленника Эдварда Джеймса. Узнав об этом, тот повязал свой лучший галстук и пришел к Магритту позировать. Он, надо сказать, от этой авантюры выигрывал гораздо больше, чем Магритт. Что деньги для сюрреалиста?

А вот когда тебя рисует художник такого ранга - жуть, как престижно даже для американского миллионера.

Только с портретом тем нескладуха вышла. Положил, значит, Магритт на холст последний мазок. Подошел Эдвард на результат посмотреть. И охренел. После чего состоялся у них следующий разговор:

- Рене… Я, конечно, понимаю - ты сюрреалист, и все такое, но будь добр, объясни мне - что ты нарисовал, - почесывая в затылке, произнес Джеймс.

- Тебя, - последовал ответ.

- Но почему так?

- Как видел, так и нарисовал.

- Как видел, как видел… Ну и какой ты после этого сюрреалист?

- Величайший, - сказал Магритт и был абсолютно прав.

- Бесспорно, - поспешил согласиться Джеймс. - Но знаешь… меня такой вариант не устраивает.

- А что делать? - развел руками художник.

- Что, по-другому никак? - с надеждой в голосе спросил миллионер.

- Никак, - сказал, как отрезал, волшебник кисти.

- А если в профиль попробовать?

- Становись.

Поверх забракованного портрета Магритт написал новый. Потом еще один, и еще. Но всякий раз у него выходило одно и то же. Нечто, сильно смущавшее и немного даже пугавшее Эдварда Джеймса.

В конце концов, нервы художника не выдержали.

- Знаешь, что, Эд, - сказал он, вращая в тонких пальцах уставшую кисть, - встань-ка ты перед зеркалом. Я нарисую твое отражение, и мы закруглимся.

На том и порешили. Но результат нисколько не изменился. И одинокая слеза скатилась по щеке мастера, и шлепнулась на пол кисть.

- Вот, - сказал побледневший француз, снимая портрет с мольберта. - Иначе - никак.