Лавка

Лекарством алкоголь тоже не назовешь, разбуженные им духи очень скоро превращаются в духов смерти. Французы используют его, чтобы заманить молодых людей в Иностранный легион. Кто часто прибегает к алкоголю, тому не миновать белых мышей. Появление белых мышей свидетельствует о том, что человек, которому они явились, утонет в алкоголе. Вот почему жандармы так огорчаются, когда в материной лавке шахтеры наливаются алкоголем.

Мы называем лимонад шипучкой, потому что он шипит и лезет из горлышка, если взять фарфоровую пробку, которая висит на проволочной дужке патентованной крышки, и постучать по бутылке. Изготовленную таким образом белую пену мы называем ангельские слюни, поскольку она сладкая, а мы убеждены, что все, имеющее касательство к ангелам, должно быть сладким. Мы поедаем огромное количество ангельских слюней, прежде чем пить самое шипучку. Словом, в отличие от пива, пропитанного коварным алкоголем, шипучка еще и занятная игрушка.

Моя мать торгует лимонадом и зимой, когда Бубнерка, трактирщица, не желает больше возиться с этой цветной поганью. Мы, дети, пьем лимонад и когда на дворе лежит снег, а с крыш свисают сосульки. Моя мать, как нынче принято говорить, углядела новый рынок сбыта: сегодня две бутылки продала, завтра — три, глянь — и ящик пустой.

Возчики пива шипучку нам не доставляют. Возчики не желают иметь дело с этой подкрашенной сладкой водичкой. Приходится нам ездить за ней в Дёбен на лимонадную фабрику Кочембы. Все Кочембы очень милые люди. Себя они считают немцами, а нас — вендами, но нам в лицо они не говорят, за кого нас считают, поскольку мы их клиенты. Мне еще невдомек, что при коммерческих сделках идеологию и шовинизм, эти два кастета в руках политики, из кармана не вынимают.

Итак, мы с дедушкой едем за лимонадом. Мать хочет обновить запасы для рождественской торговли. Время перевалило за полдень. На небе — никаких признаков солнца. На земле лежит снег, на небе висит снег. Кусты и травы облепил иней, делая вид, будто он ближайший родственник белого бархата.

Мы едем через территорию шахты Конрад. А там лежит такой снег, какого мы отродясь не видели: я имею в виду не толщину и не пышность снега, а его окраску. Снег покрыт угольной пылью, отчего равнина выглядит как хлеб, намазанный творогом и присыпанный перцем.

— А у меня ноги и на возе не мерзнут, — выхваляется дедушка. Моему отцу, по его словам, пришлось бы уже через несколько километров спрыгнуть с телеги и пробежаться для сугрева. Далее дедушка интересуется, как обстоит дело с моими ногами.

Ноги у меня замерзли, но, с одной стороны, мне хотелось бы, чтобы они были теплые, как у дедушки, с другой — не хотелось бы очень уж нагло врать. Поэтому я отвечаю так:

— Одна замерзши, другая теплая.

Дедушка немало удивлен такой одноногой чувствительностью и обматывает мои ноги накидкой. Ему она не нужна, на нем башмаки, какие носят возчики пива, башмаки с деревянными подошвами, а внутрь напихано сено.

Мы едем через Дёбен. Дёбен сильно вытянут в длину. Это еще не город, но уже и не село. В нем много стеклошлифовальных фабрик, один вокзал, два врача, конкурирующих между собой, один дантист, у которого нет конкурентов, и одна аптека. А еще в Дёбене есть много витрин. Вот что я написал в классном сочинении про Дёбен.

Своими витринами дёбенские коммерсанты уже намекают на предстоящее рождество. Я не прочь бы слезть с телеги и разглядеть эти витрины поближе, но дедушка борзится, он хочет вернуться домой засветло. Когда темнеет, лошадь начинает беспокоиться и припускает галопом, чтобы поскорей добраться до конюшни.

Ну ладно, я и с телеги кое-что могу разглядеть, например человека из папье-маше размером с сидящую собаку. Человек непрерывно кивает прохожим.

— Это они листричеством делают, — объясняет дедушка. Подобные фигуры известны дедушке еще с гродских времен. Бывают такие, которые, например, бесперечь качают головой. Одна порода говорит только «да», другая — только «нет».

— А чтоб они чего другое говорили, я до сих пор не видывал, — завершает дедушка свой рассказ.

В другой витрине стоит елка, нашинкованная электрическими свечками.

— Вот уж чего мне задаром не надо, — говорю я дедушке, — от электричества не пахнет рождеством.

Дедушка и не подозревал, что рождество должно пахнуть. Он хохочет во все горло, а люди с удивлением глядят на нас.

У Кочембов мне предоставляют полную свободу действий по части шипучки. Я могу пить, сколько влезет. Дедушка меня подбадривает:

— Напейся хучь разок до отвала!

А я не хочу, я замерз, я стою на мощеном дворе и топаю ногами. Толстая фрау Кочемба выходит из дома.

— Пошли, мальчишечко, согреешься, — говорит она.