Лавка

Да, я совсем забыл рассказать, где именно селились рыцари-разбойники, когда жили в Босдоме. Ну как вы думаете, где? Разумеется, в господском доме. В помещичьем саду, на том месте, где сейчас стоит господский дом, некогда стоял древний рыцарский замок. Всякому известно, что и по сей день через подвал господского дома можно попасть в подземный лаз, который ведет к Дубраве позади Толстой Липы и там выходит наружу. Через этот, засыпанный нынче, выход выбирались они, рыцари-разбойники, и скакали на Гродский большак и отнимали у проезжих купцов товар, прежде всего перец и вообще пряности.

Не одному из нас в молодые годы выпало счастье наведаться по приглашению одной из вечно меняющихся кухарок госпожи баронессы в господский подвал для любовных утех. Там очередной счастливчик своими глазами видел, что задняя стена подвала выложена из камня. Правда, на свете едва ли сыщется подвал, задняя стенка которого не выложена из камня, но те же счастливчики могли убедиться, что эта выложена из особенно крупных камней, прямо из обломков скалы, чтобы никому не вздумалось лезть в подземный ход за рыцарскими сокровищами, которые там хранятся.

Что разговоры насчет подземного хода — не пустая выдумка, подтверждали люди из других сел и даже из Гродка, которые слышали о нем рассказы. Кроме того, существовала хроника, ее можно было взять в окружной библиотеке-передвижке, чтобы прочесть следующее: «Между господским домом в Босдоме и лежащей поблизости дубравой существовал, судя по всему, подземный ход, в настоящее время, по всей вероятности, обвалившийся».

Наши велосипедисты, цивилизованные потомки рыцарей-разбойников, соревнуются в стрельбе на дворе у Бубнерки, причем в задней его части, там, где двор граничит с полем, другими словами, позади домика, именуемого у нас сортирий. Сортирий сооружен в соответствии с полицейским предписанием. Для мужчин — отдельно, для женщин — отдельно, но пользуются им, лишь когда в трактире бывают танцы. По обычным дням предписания полиции игнорируются. Для уставших после трудового дня шахтеров Бубнерка соорудила перед своим трактиром сразу налево дощатую загородку, но в темноте гости, обуреваемые желанием отлить водичку, не доходят даже и до нее. Зря, что ли, у трактира есть стены плюс четыре липы, в честь которых он и назван. Вот когда бывают танцы, есть риск, что нагрянет жандарм с проверкой и что людям, которые щедро удобряют почву, дабы избавить трактирщика от необходимости завозить навоз, придется платить штраф. Надо же, наконец, навести порядок в этом Босдоме!

Левая сторона стрельбища — забор из штакетника, который отделяет участок Бубнерки от поля. Правую размечают канатами. А кто подлезет под веревку, тот будет сам виноват, если в него попадут. Когда проверщики мишеней сменяются, а это, как правило, мальчишки моего возраста, стрельбу не прерывают. Наш рост не доходит до прицельной линии. Прицельная линия — это своего рода невидимая веревка, ограничивающая стрельбище снизу, мы же, всецело полагаясь на мастерство стрелков-велосипедистов, снуем под этой линией. Если кто пригнется, чтобы стать еще меньше, его высмеют как жалкого труса.

Прощай, Луиза, не плачь, роднуля. / В цель попадает не каждая пуля…

Укрытие, в котором прячется проверщик вблизи мишени, — это дамская часть сортирия. Выстрел нередко сопровождается визгом, не потому, разумеется, что пуля угодила в какую-нибудь женщину, а потому, что разгоряченные девицы невольно взвизгивают, обнаружив в передней своего туалета мальчишку, который не выказывает ни малейшей охоты покинуть столь интимное заведение.

У прицельной стенки нашему брату приходится задерживаться, чтобы собрать пустые гильзы от шестимиллиметровых пуль. Такие гильзы — излюбленный предмет мены и торговли… За две гильзы дают один стеклянный шарик, а за десять — рогатку, которую не стыдно показать людям. Существуют и другие возможности применения патронной гильзы, которую у нас принято называть капсюлем. Пустую гильзу можно набить пистонами, положить на рубочную колоду, ударить тяжелым молотком либо тупой стороной топора, и получится такой взрыв, что хоть куда, правда не совсем безопасный.

А Франце Будеритч, как-то раз насадив себе пустую гильзу на один из передних зубов, улыбается медной улыбкой и утверждает, будто у него теперь есть золотой зуб, а значит, и сам он благородный, как фон-барон. Три дня спустя зубной врач в Дёбене вырывает баронство изо рта у Франце.