Лавка

В пятницу перед праздником заказ готов. По птице сразу видно, что сработал ее именно Шеставича. На лице у матери — растерянность. Шеставича объясняет, как он наломал хребет с энтой птицей, чтобы воплотить материну идею в жизнь. Ловко орудуя долотом и фрезой, Шеставича поначалу изготовил настоящего имперского орла с распростертыми крыльями и гневным взором, но создание Шеставичи вступило в конфликт с законами равновесия, оно падало носом вперед, слишком тяжек оказался его гневный взор. Шеставича убрал малую толику гнева, но тут орел начал заваливаться назад. Шеставича подкоротил и подузил хвост, но тогда орел начал заваливаться на бок, сперва на правый, потом на левый. Шеставича подрезал орлу крылья, и с этой минуты произведение искусства начало смахивать на те изображения птиц, какие встречаются в пещерах первобытного человека. Шеставича и сам почувствовал, что дело неладно, и начал спасать своего орла с помощью краски. К сожалению, наш добрый Шеставича и в этом оказался не так силен, как он о себе полагал, в результате птица приняла вид первобытного зеленого дятла, который зачем-то искупался в ржаво-красной золе от бурого угля.

Иванов день, как и любой другой, начинается с утра, вот только само утро не похоже ни на одно из тех, которые мне довелось пережить в Босдоме. Его приход возвещают свистом, свист обеспечивают три поперечные флейты и обрамляет барабан. Флейтистами нынче Душканов Карле, Колошев Маттес и Шливинов Кристель. Барабанным боем ведает Герман Коллова. Несколько невыспавшихся велосипедистов, среди них мои соученики, трюхают по вымощенному песком большаку. Церемония называется побудка и вызывает мое полнейшее одобрение. Какие удивительные идеи осеняют взрослых в моем родном селе.

Потом мне будет очень стыдно при мысли о том, что я когда-то счел эту самую побудку самобытной идеей босдомцев. Идея была отнюдь не оригинальной, это был шаблон, как и прочие выкрутасы, которые наши социал-демократические велосипедисты, эта безродная братия, подсмотрела в Гродке в стрелковом ферейне пангерманцев, все эти флажки, знамена, вымпелы, сбор, марши — все как есть собезьянничано, все как есть.

И я начал отыскивать первоисточники, но натыкался всюду на шаблоны, шаблоны, шаблоны, и так — вплоть до сегодняшнего дня. Порой это приводит меня в ярость, порой заставляет страдать, но тогда я говорю себе: «Не будь таким нетерпимым и несправедливым, шаблонизация, судя по всему, есть самый доступный для человека способ пройти жизнь от одной катастрофы к другой». А может, человеку больше ничего и не надо.

Ни дедушке, ни мне не понадобилось, чтобы нас будили босдомские барабанщики. Мы уже давно на площади и делаем прилавок для матери. Дедушка, наш мастер на все руки, пилит и забивает гвозди, он сколачивает деревянный остов и накрывает его брезентом с хлебного фургона. Ведь может начаться дождь, дождик, жидкое соединение земли и неба. Для сахарной свеклы дождь — лучшее лакомство, для сахара, который люди получают из той же свеклы, дождь — сущая погибель.

Я работаю подручным, своими неокрепшими руками я передаю гвозди и всякий инструмент в морщинистые дедушкины руки, из рук в руки, вот и выходит подручный. В хрестоматии написано: «И он подал ему руку, что означает: до свидания». Дедушка стучит и пилит и так, самую малость, нахваливает себя самого: «Десять годов простоит, как пить дать, — это он про ларек, который строит, — коли-ежели никто не украдет».

Кому ж еще строить ларек, как не дедушке? Уж не отцу ли, который уверен, что будет дождь, и по мере приближения праздника испытывает все больший страх при мысли о двухнедельной пирожной диете. Для него Иванов праздник — гуано. Гуано стало за последние дни его любимым словцом, он холит его и лелеет, как прожорливого поросенка. Но и это новшество тоже шаблон. Его завез в Босдом учитель Хайер, а мой отец питает слабость к новым словечкам, даже когда они ничего не значат. Большинство новых словечек ему поставляют коммивояжеры. Вот, к примеру, шик-модерн, рожденное в Берлине, выпрыгнуло из чемоданчика с образцами, принадлежавшего очередному коммивояжеру.