Лавка

— Мам, а куда идти-то?

— Дайте срок, сами увидите!

Да, мы сами увидели, что верно, то верно.

— Не говорите всякий раз «не-а», когда надо сказать «нет», — наставляла мать, — не говорите «маненько», когда надо «маленько», не говорите «ага», когда надо сказать «да».

Ладно, пусть будет не «ага», а «да». Мы повинуемся, во всяком случае на первых порах, мы исправно говорим не «дожжик», а «дождик», еще мы говорим не «сошейка», а «шоссе», ну и тому подобное.

И вот однажды моя сестра приходит домой после игры и говорит:

— Мам, а Лемановый Рихард меня всю обсопливил.

— Его звать Рихард Леман, — тотчас поправляет мать.

— А я думала, надо говорить «зовут», — отвечает сестра.

Уличенная мать пропускает ее слова мимо ушей и ведет свою речь дальше:

— Надо говорить не «обсопливил», а «измазал меня выделениями из носа». «Сопли» — гадкое слово, — продолжает мать, ей, верно, невдомек, что и господин Лютер не гнушался гадких слов. Мать глубоко чтит Мартина Лютера, по меньшей мере в октябре, в день реформации, она чтит его за то, что он не пренебрегал модой, за то, что он, не поддавшись на уговоры, избавил прекрасную Катарину фон Бора от ее монашеской доли и взял в жены.

Мать стоит горой не только за моду, еще она стоит за справность. Она натаскивает мою сестру, она показывает ей, как справная девушка, не глядя в зеркало, завязывает на спине лямки фартука так, чтобы получился бант в виде бабочки. Она и нас, мальчиков, учит уму-разуму. Когда мы надумаем жениться, наставляет мать, мы должны будем разглядеть свою будущую жену не только с лица, но еще зайти со спины и поглядеть, красиво ли лежат крылья у ейной бабочки, ровные ли они получились. «Коли неровные, на такую и льститься нечего», — предостерегают нас.

У людей, которые подвешивают елочные игрушки на проволоке, с точки зрения моей матери, хромает вкус. Лично она подвешивает стеклянные шары и марципановые фигурки на белых шерстяных нитках.

— И еще, ребятки, — говорит она, — если вы захочете жениться, смотрите, чтоб ваша избранница шить могла, а если она скажет, что могет, поглядите какую-нибудь ее работу с лица и с изнанки тоже. Если у ней швы заделаны шаляй-валяй и махры торчат, она и носки вам будет штопать таким манером, и вы захромаете, если в них куда побегите. (В Шпремберге не говорят побежите.)

Так мало-помалу наша мать лепит идеальный образ девушки, на которой нам однажды надлежит жениться. «И чтоб волосы у ей были не всклокоченные, и чтоб от их не пахло затхлым, а чтоб были пышные и душистые, да, и еще чтоб споднее у ней было опрятное, не хуже, чем воскресный наряд».

— Мама, а они разве станут нам показывать свое споднее?

— Небось покажут, куда они денутся.

Моя превосходная мать вкладывает в меня одно предубеждение за другим, есть среди них и вполне разумные, например чтоб я никогда не подавал руки тому, про кого я знаю, что он сморкается в два пальца. Однако большинство предубеждений не пошло мне на пользу. Стоило только дать им повод, и они во весь голос заявляли о себе и мешали мне правильно судить о людях, но лишь в зрелые годы я это осознал и повел борьбу с предубеждениями, мне понадобилась выдержка, и терпимость, и сила воли, но я победил в этой борьбе.

Или взять хотя бы грубые выражения! Мать бдительно следит за тем, чтобы мы не употребляли грубых выражений, чтобы мы не выражались, чтобы никаких там «пукнуть» или «сопли», но хорошо ей говорить, когда она не ходит с нами в школу и не рискует оказаться в дураках, как оказываемся мы, когда начинаем талдычить про выделения из носа, кишечные газы и плотское соединение.

При первом же удобном случае, обещает мать, она научит нас манерам и тому, как следует вести себя в приличном обществе.

Выражение «при первом же удобном случае», на мой взгляд, означало «вот когда-нибудь потом», а может, и вовсе никогда. Но тут мать не стала откладывать дело в долгий ящик, и уже на следующий день, когда я возвращаюсь домой, вдоволь наигравшись под дуба́м, мать дает во дворе под голубятней наглядный урок моей сестре и брату Хайньяку на тему как ведут себя приличные дети. Для пущей важности мать сняла фартук, взяла белый зонтик-парасольку, водрузила на голову большую соломенную шляпу с цветами, которую носила еще во времена своего девичества, надела белые перчатки и, как истинная дама, плывет (у нас это зовут «выпендриваться») по каменистому двору; впрочем, ей только кажется, будто она плывет, она не подозревает, что из-за своих мозолей не плывет, а хромает. Дама, каковой мнит себя наша мать, как бы ненароком роняет носовой платок и ждет, что моя сестра или мой брат поднимут его и подадут ей. Но ни сестра, ни брат платка не поднимают, они видели, что мать нарочно его бросила. Мать разочарованно опирается на зонтик и говорит, что, если дама уронит какой-нибудь предмет, дети должны его поднять и подать даме с книксеном либо с поклоном.

Сестра поднимает платок и подает его матери.

— Ну? — спрашивает мать. — А где же твое «возьмите, пожалуйста»?