Лавка

Многообразие жизни, отразившись в его голове, пронизывает его насквозь, он и не подозревает, что такой род занятий называется праздностью. Он просто лежит, копается в жизни, копается в самом себе, потому что на него нашел такой стих.

Словом, нет никакой сколько-нибудь серьезной причины, которая заставила бы деда и бабку объединить трудовые усилия с отцом и матерью. И один черт знает, почему это все-таки совершается. У Полторусеньки, возможно, сыграла свою роль тоска по деревне. Другие мелкие коммерсанты по воскресеньям приглашают ее и дедушку в Швейцарское подворье, либо Горный замок на кофе и блинчики и на партию в скат. Дедушка охотно принимает такие приглашения. Он хорошо играет в скат, он первый игрок, он уверен в себе, но вот бабушка не больно горазда разговаривать по-немецки. Она сидит промежду городских женщин, и городские задирают перед ей нос.

«А я сижу все равно как нуль, который ждет единицу, чтобы стать десяткой», — жалуется бабусенька. Прикажете ей тоже справить соломенную шляпу с цветами, а просторную сорбскую юбку пустить на тряпки, только чтобы выглядеть, как фрау Боммель, жена торговца сигарами? — «Мне тогда на себе будет тошно глядеть».

Таковы обстоятельства, которые призваны облегчить бабусеньке переезд в сельскую местность. Однако есть и другое обстоятельство, оно заключается в том, что тогда ее сын Филе, ее гордость, свет ее очей, единственное выношенное ею дитя, короче, чудо из чудес, останется в городе один-одинешенек.

Подобно другим мужчинам своего возраста, дядя Филе побывал на войне, пережил все ужасы, которые пережили на войне мужчины его возраста, только дядины ужасы были гораздо ужаснее. Все, что ни пережил дядя Филе, становится в нем больше и страшней, становится порой до того большим и страшным, что дядя Филе может рассказывать о пережитом, лишь заикаясь от ужаса. Если судить по количеству пережитого, дядя Филе — супермен того времени. И горе тому, кто позволит себе при бабусеньке-полторусеньке усомниться в истинности его леденящих душу историй. Бабусенька верит всему, что он ни скажет, дядя — ее единственная надежда, ее кровиночка.

Дедушке и бабушке стоит немало трудов, чтобы после войны, которую мы впоследствии наречем первой мировой, заставить дядю Филе вернуться к уже изученному ремеслу. Дядя Филе по профессии шлифовальщик тонкого стекла, и во время торговых разъездов дедушке удается пристроить его на стекольном заводе в Хайдемюле.

Филе приступает к работе за две недели до рождества. Он переезжает в Хайдемюль в общежитие для холостых работников и появляется теперь у бабушки далеко не каждый день. Бабушка страдает.

Подходит рождество. Дедушка, бабушка и Филе справляют его вместе с нами в Серокамнице. На второй день праздника дядя Филе должен пешком отправиться в Хайдемюль, чтобы к сроку поспеть на работу. Но Филе предпочел бы остаться там, где уже находимся все мы, предпочел бы вдыхать запах хвои и лакомиться рождественской коврижкой. Он начинает кашлять и кашляет все сильней и при этом утверждает, будто легкие у него набиты стеклянной пылью.

— Еще чего выдумай, — протестует дедушка. А дядя Филе знай себе кашляет. Бабушка заступается за него, да, да, Филе ей уже говорил, что у него профессиональное заболевание шлифовальщика.

Дед-мороз принес мне в подарок маленькую тросточку, с обоих концов она обернута блестящей жестью, но лично я считаю жесть серебром.

— Счас я тебе покажу профессиональное заболевание! — говорит дедушка и, схватив мою тросточку, охаживает дядю Филе по спине. Тросточка ломается пополам.

Дядя перестает кашлять и начинает плакать. Он хочет пробудить в бабушке сострадание. Бабушка тоже плачет, ей жалко дядю. А я плачу из-за тросточки.

— Не реви, — говорит дедушка, — я тебе новую справлю.

Я верю в дедушку и многого от него жду, но чтобы он со своей тележкой съездил на небо и выпросил там новую тросточку — в это я поверить не могу.

— Подумаешь, невидаль какая, планка от ящика.

— От деда-мороза, — выкрикиваю я.

— Ах, вот оно что, — говорит дедушка.

Больше об этой тросточке разговору нет. Детские игрушки тоже подвержены колебаниям моды. То рождество оказалось — во всяком случае, до сих пор — последним для детских тросточек. Только в моем воспоминании сохранилось место, где лежит окованная серебром тросточка, она лежит там уже целых шестьдесят лет, лежит упорно как раз потому, что я так и не получил взамен новой.

Дяде Филе обрыдла шлифовка стекла.

— Время проходит, свеча догорает, а старушка не помирает, — говорит дядя. — Наш брат знай себе шлифует, а жить-то когда?

Дядя подыскивает причину, которая оправдала бы его бегство с работы. Его, оказывается, заставляют держать собственными руками хрустальные вазы с пивную бочку величиной и покрывать их шлифовкой.

— Ежли у меня мускулы ослабнут, тогда мне каюк — раздавит в лепешку, — говорит он бабушке.

— Стыда у людей в глазах нет! — возмущается бабушка. — Это ж надо такое требовать от парня. — Обеими своими ножками в разношенных шлепанцах бабушка всецело стоит на стороне дяди.