Лавка

Четыре раза бабушка Доротея пересекала Атлантический океан abroad,[7] и всякий раз качалка ее сопровождала, и четыре раза, как нам известно, бабушка везла сокрытое в недрах своего тела дитя в Гамбург, чтобы там произвести его на свет.

Что побудило некогда изобретателя качалки создать ее? Воспоминания о движениях его колыбельки, а то и вовсе о движениях зачинавших его родителей?

Позднее кресло-качалка перебралось из Гамбурга в сорбские края и наряду с укладкой числилось там среди предметов обстановки, которые еще видели собственными глазами дедушку Йозефа и маленького дядю Франца, вундеркинда, что многократно давало бабушке Доротее повод рассказывать остальным детям Йозефа об отце, о папе Йозефе, который был ну совершенно не такой, как их отчим Готфрид.

Самый горестный период жизни кресла-качалки пришелся на ту пору, когда бабушка Доротея и ее второй муж вышли, как они полагали, в люди — стали владельцами трактира. Его поставили в комнату, которая именовалась спальней, рядом с вечно не прибранной постелью, в комнату, где был затхлый воздух и пахло плесенью, там оно и стояло, заваленное всяким тряпьем и хламом, который выпускаешь из рук, чтоб тут же позабыть, и оно было до такой степени завалено выпущенным из рук, что даже дети от Йозефа не могли его там углядеть. Может быть, наш отец Генрих, в те времена еще ученик пекаря, искоса на него поглядывал, когда заявлялся домой на короткую побывку. Может быть, он тотчас припоминал истории про дедушку Йозефа, связанные с качалкой, но только лишнего времени у пекарского ученика не было, ему надо было вернуться в город, ему надо было покрасить в черный цвет свои рыжие волосы, чтобы быстрей, как он надеялся, завоевать симпатии приглянувшихся ему девушек.

Свою лучшую пору кресло-качалка, пожалуй, пережило тогда, когда, выданное напрокат, стояло у нас в Босдоме. Вот тут его чтили, вот тут его любили. Вокруг него то и дело вспыхивали споры и драки между детьми, с его помощью мы научились понимать показания большой стрелки: пять минут я, пять минут ты. Качаться, раскачиваться и в мечтах уноситься к радости жизни, из которой ты возник.

Едва перебравшись к нам, Американка заставила качалку работать на себя: кто исправно поднимал ей с пола шерстяные клубки, тому разрешалось качаться дольше, чем тому, кто был ленив на этот счет. Но еще дольше разрешалось тому, кто по приказу Американки бегал в лавку, чтобы нахвататься там деревенских новостей. В перерывах между сеансами на кресле лежало бабушкино вязанье, ощетинившись четырьмя спицами, и никого к нему не подпускало.

Я никак не мог простить качалке, что она служит Американке и качает меня только по приказу хозяйки. Лишь много спустя я понял, что был несправедлив к ней, к нашей качалке; ну как она с ее маленькой, с ее жалкой волей могла противиться властному натиску Американки.

Как бы то ни было, я без сожаления провожал глазами уезжающее кресло. Гнедок натянул постромки, кресло кивнуло мне, но я не ответил на его прощальный поклон.

Две больших липы растут на выселках перед домом моего сорбского дяди Эрнста. Крыша дома спускается почти до земли, окна маленькие. Он должен противостоять полевым ветрам, и зимой, и летом он словно выглядывает из-под меховой шапки. Комнаты в доме темные, постели волглые, и для того, чтобы Американке перепало хоть немного летнего тепла, надо распахнуть окна чистой горницы. В окно залетает несколько любопытствующих мух, они суют хоботки в кислый творог, который бабушка не доела за обедом, и снова летят прочь. На их вкус, здесь маловато солнца.

Мрачная, лишенная солнечного тепла стоит качалка возле трона Американки, теперь ее не надо запирать с помощью вязальных спиц, все равно никто не приходит. Тетя Маги, дядя Эрнст и их помощники, именуемые в те времена работник и работница, проводят дни своей жизни в полях, среди куропаток, фазанов, зайцев и диких кроликов, они ковыряют землю, разрыхляют ее и хитростью вынуждают умножаться положенные в нее семена и клубни. Лишь в полдень и вечером собираются они в кормовой кухне с закопченными стенами, где каждое их движение порождает густой органный аккорд, который издает, разлетаясь, вспугнутый рой черноголовых кухонных мух.

Из духовки извлекают и вываливают на стол уже слегка остывшую картошку, рядом ставят миску с творогом — и все садятся за обед.

Тетя Маги не может требовать от Американки, чтобы та обедала вместе с ними в кормовой кухне, потому что дядя чавкает, а батрак то и дело вытирает каплю у себя под носом большим пальцем левой или правой руки.