Лавка

Ничего подобного, лошадь шла как положено. Я, когда надо, подгонял ее, а когда надо, придерживал. Возчик я или не возчик?!

Дальше дедушка учит меня, как раскладывать навоз по полю, кучка за кучкой, чтоб на одинаковом расстоянии одна от другой и прямо, как по струнке. К чему, спрашивается, этот парад навозных куч? А это такой неписаный уговор среди крестьянской бедноты — соревнование в аккуратности. Искривленные рядки навозных кучек вызывают смех даже у старушек, которые порой излучают мудрость. Пусть у тебя на дворе навозная куча достает аж до порога — дело твое. Главное, чтобы кучки на поле шагали в строю, все равно как стрелки из Хейерсверда.

Моего отца все время терзает опасение, что крестьяне, в среду которых затесался он, булочник, заглазно поднимут его на смех. Вот почему он денно и нощно бдит, как бы не припоздать с вывозом удобрений либо с севом овса.

А дедушке незачем равняться на других. Он советуется с полем и погодой, с ветром и облаками насчет того, когда лучше начать полевые работы. Пусть другие, черт их подери, равняются по нему, недаром он прошел выучку у лесничего в Блунове.

Когда я заворачиваю во двор с пустой телегой, отец уже загрузил навозом подводу номер два. Я изнываю от желания услышать его похвалу, но он исполнен не похвал, а злобы. Его уже с души воротит от этого неподатливого навоза. А меня, нового возчика, он попросту не замечает. Для него само собой разумеется, что наша кошка Туснельда ловит мышей, само собой разумеется, что я вывожу навоз на сменной телеге.

По сливовой аллее навстречу мне движется баронская чета. По тому, как выпрямлена спина и выпячена грудь женщины, я сразу понимаю, что это они. Они вышли прогуляться, они внимают трелям жаворонка и созерцают сквозь очки с темными стеклами продвижение весны. А вот к чему им темные очки? Год назад у нас было солнечное затмение, и учитель Румпош велел нам смотреть на солнце сквозь закопченное стекло. Солнце было все красное, а с левого боку в виде черного пятна была темень тьмущая, была болезнь, с которой боролось солнце. Мне стало страшно. Подул холодный ветер, солнце больше не излучало силы. Я бы просто заболел, доведись мне долгое время смотреть на солнце сквозь закопченное стекло. Неужели барон с баронессой нарочно хотят заболеть?

Я приветствую их кнутовищем, как заправский кучер! И объезжаю барона с баронессой так, словно это не люди, а деревья с темными очками.

Так я начинаю становиться взрослым мужчиной. От меня разит навозом. По вечерам я умываюсь во дворе на колонке, как всякий, кто имеет дело с навозом.

— Нет, как себе хочете, а мне это не по сердцу, — говорит мать за ужином. — Мал он еще для возчика.

— А коли ему ндравится? — спрашивает дедушка.

— Вот и другие люди говорят, что он еще мал.

Барониха явно перетолковала с матерью.

— Ты, что ли, с ней теперь дружишь, мама?

— Ради бога, никогда так не говори! — Оказывается, наставляет меня мать, госпожа баронесса отнеслась к ней с дружеской благосклонностью. Слово «благосклонность» мать тоже вычитала из романов Хедвиг.

Временами, когда в лавке никого нет, барониха потчует мать рассказами о своем девичестве. Она воспитывалась в пансионе в городе Иена. Тамошние студенты бегали за ней толпой, но ей не дозволялось с ними общаться, потому что они все как один были не comme il faut.

— Мам, а чего это: комельфот?

— Голубая кровь, — отвечает мать.

Ну, насчет студентов мать тоже могла бы много чего порассказать, и она выкладывает свои шёнбергские побасенки.

Так они и болтают: баронесса сверху вниз, мать — снизу вверх, причем мать все это время водит тряпкой по прилавку.

У баронихи зоркие, как у ястреба, глаза. Она ухитряется разглядеть в темноте за прилавком берлинские пирожки с начинкой и любопытствует, довольно ли в них положили варенья. Мать думает, что баронесса хочет купить пирожков. Ничуть не бывало, баронесса просто захотела пристроить следующее четверостишие: Жизнь — это сладкий пирожок, / Начинка — счастья воплощенье, / Но я кляну жестокий рок: / Мой оказался без варенья.

Мать всей душой тянется к оригинальному и неповседневному. И, уж конечно, скармливает это четверостишие своей ненасытной душе. До самой ее смерти, когда на семейных торжествах подают пирожки, я неизменно слышу сперва: Жизнь — это сладкий пирожок…, затем искусственную паузу и в завершение фразу: «Это мне когда еще госпожа баронесса сказала…»

В хозяйстве у баронихи заняты уборщица, горничная и ящик для варки.

— Ящик для варки! Ах, как интересно, госпожа баронесса! — говорит мать.