Лавкрафт: Живой Ктулху

В поздних рассказах Лавкрафт выстраивал свои фантазии более тщательно. Как раз после сочинения «Кошмара в Ред-Хуке» он писал Кларку Эштону Смиту: «Я всегда полагал, что сверхъестественное произведение более действенно, если в нем отсутствуют банальные предрассудки и догматы распространенных культов». Тем не менее «Кошмар в Ред-Хуке» с его традиционными средневековыми демонами, вызванными заклинаниями их поклонников, содержит массу «банальных предрассудков». Но впредь Лавкрафт не обращался к этим затасканным темам, перейдя к более оригинальным концепциям.

В начале августа, скучая и чувствуя себя словно заключенным в тюрьму, Лавкрафт предпринял длительное путешествие на пароме и трамвае до города Элизабет, штат Нью-Джерси, дабы насладиться его колониальными реликтами. Сидя в Скотт-парке, он написал целиком свой следующий рассказ – «Он». Это короткое сочинение в четыре тысячи слов отнюдь не выделяется среди работ Лавкрафта, ибо страдает одним из тяжелейших случаев синдрома прилагательных.

Но все же его первые абзацы часто цитируются из-за их автобиографичности. В них Лавкрафт изливает свои чувства к Нью-Йорку: «…Мой приезд в Нью-Йорк был ошибкой. Ибо как бы я ни искал потрясающего чуда и вдохновения в переполненных лабиринтах древних улиц, что бесконечно вьются из забытых дворов, площадей и равным образом забытых береговых линий, и в гигантских современных башнях и пиках, мрачно, подобно Вавилону вздымающихся под убывающей луной, я находил лишь чувство ужаса и угнетения, угрожавшее поработить, парализовать и уничтожить меня…

Но успеху и счастью не суждено было случиться. Там, где луна намекала на очарование и древнее волшебство, ослепительный дневной свет являл лишь убожество, чуждость да гибельную слоновую болезнь простиравшегося вверх и в стороны камня; толпы же людей, бурлившие на улицах подобно потоку в горном ущелье, были низкорослыми смуглыми чужестранцами с огрубевшими лицами и узким разрезом глаз, грубыми чужестранцами без снов и родства с окружающими их картинами, и которые ничего не значили для голубоглазого человека из старинного народа, хранящего в своем сердце любовь к чудесным тропинкам в зелени и белым колокольням новоанглийской деревни.

Так что вместо поэм, на которые я надеялся, явились лишь повергающий в дрожь мрак да невыразимое одиночество. И я наконец-то узрел ужасную истину, которую прежде никто не осмеливался выдохнуть – тайну тайн, для которой даже шепот громок, – что этот город камня и стрекота не есть чувственное увековечивание старого Нью-Йорка, как Лондон – старого Лондона, а Париж – старого Парижа, но что он, по сути, совершенно мертв, а его расползающееся тело не до конца забальзамировано и кишит сомнительными живыми тварями, не имеющими ничего общего с ним, как это было при жизни. С этого открытия я потерял спокойный сон, хотя кое-что из утраченной безмятежности и вернулось, когда я постепенно ввел обыкновение держаться подальше от улиц днем и осуществлять вылазки лишь по ночам… С таким облегчающим режимом я даже написал несколько поэм и все еще воздерживался от возвращения домой к родителям, дабы не показаться приползшим назад после постыдного поражения».

Затем начинается и сам рассказ. Во время одной из своих ночных прогулок рассказчик встречается с незнакомцем в широкополой черной шляпе и в черном же плаще – словно «человек-загадка», что был стандартным персонажем в старых немых сериалах.

Загадочный незнакомец, «он» рассказа, приглашает героя к себе домой. Он оказывается пожилым человеком в одеяниях восемнадцатого века и рассказывает о предке, который купил магические тайны у индейцев, расплатившись с ними отравленным ромом. Его речь становится все более и более архаичной: он произносит «sartain» и «arning»[341]. Он показывает рассказчику из окна видение – сначала пейзаж времен аборигенов, затем в колониальное время, а затем и в будущем: «Я зрел этот демонический вид всего лишь три секунды, и за эти секунды я увидел то, что будет вечно мучить меня в моих снах. Я увидел небеса, кишащие чуждыми летающими тварями, а под ними адский черный город из гигантских каменных террас с нечестивыми пирамидами, зло взметнувшимися к луне, и дьявольские огни, горящие в бесчисленных окнах. И я увидел омерзительно толпящихся на воздушных галереях желтых, косоглазых жителей этого города, одетых в жуткое оранжевое и красное и безумно пляшущих под бой лихорадочных литавр, стук непристойных кротал[342] и сумасшедшие стоны приглушенных рожков, чьи непрерывные погребальные песни усиливались и затихали подобно волнам богохульного асфальтового океана»[343].

Рассказчик в ужасе кричит от этого зрелища футуристического рок-фестиваля. Его вопли привлекают призраков индейцев, которых отравил предок загадочного незнакомца, – они приходят отомстить. «Предок» и есть сам незнакомец, продлевавший себе жизнь магическими средствами…